Софья Ковалевская

Помолчав, она добавляла с лукавой усмешкой:

— Видимо, потому что не так резки противоречия, социальный вопрос не имеет у вас такого всеобщего значения, нет у вас насущной потребности в коренных изменениях общественного строя.

— Да ведь у нас тоже идет борьба, многим приходится в тюрьме сидеть за «оскорбление величества», как, например, Яльмару Брантингу, — возражали шведы.

— О, и у вас «оскорбление величества» карается? Только умы тупые, характеры тиранические, не способные к величию, могут так злобно заботиться о престиже своего ничтожества. Но, несмотря на это, у вас, где так мало, так незаметно все меняется, где нет подобных землетрясению общественных событий, все же можно найти идеальные условия для занятий наукой…

Все шведы, с которыми она встречалась, были настроены весьма либерально, живо интересовались равноправием женщин и социализмом. По крайней мере в теории все относились к социализму с большим сочувствием, не исключая людей, занимающих высокое положение: говорили, что лаже король Оскар II не смотрел на него с ужасом, Софье Васильевне казалось, что она вновь переживает пору, десять-пятнадцать лет назад определявшую жизнь общества в России.

Пристальнее вглядеться в происходящие, хотя и волнующие и привлекательные, но уже знакомые процессы не было времени.

ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

Ковалевская проводила целые дни за письменным столом. Лекции, этот «частный курс», должны быть блестящими, должны показать, способна ли женщина к профессорской деятельности.

Записались на ее курс девятнадцать человек — все, кто изучал высшую математику. Софья Васильевна очень боялась страшной минуты — первого своего выступления под испытующими взглядами незнакомых людей. Она и теперь, как в детстве, невероятным напряжением сил преодолевала застенчивость. А кроме этого, ей предстояло встретить еще и неприкрытое недоброжелательство.

Когда в Стокгольме официально объявили о лекциях Ковалевской и студенты «ортодоксального» Упсальского университета вывесили это объявление в своем союзе, оно вызвало взрыв негодования профессоров. Одно заседание Совета университета, длившееся целый вечер, было полностью посвящено очернению женщины-профессора. Маститые ученые отрицали ее научные заслуги, намекали на самые чудовищные по нелепости причины ее приезда в Швецию — словом, проявили столько огня и темперамента, каких Ковалевская и не предполагала у хладнокровных северян.

Сами по себе такие страсти не имели бы значения, но некоторые упсальские профессора пользовались большим влиянием в «высших сферах», от которых зависело материальное положение и нового университета и преподавателей. Говорили, что король, на первых порах покровительствовавший Стокгольмскому университету, убедился уже, что этот рассадник науки способен стать центром вольнодумства и радикальных стремлений. Вряд ли репутация «нигилистки» способна была содействовать успеху замыслов Ковалевской! Да и немногие почтенные мужи науки мирились с вторжением женщины-профессора в «не женскую область».

Даже французский физик Габриэль Липпман, очень расположенный к Софье Васильевне и горячо одобрявший Стокгольмский университет за приглашение Ковалевской, не удержался и с убийственным простодушием заметил: «Франция в этом отношении менее передовая; идея дать кафедру женщине потрясла бы нас всех».

Правда, труды ученой-женщины привлекали внимание независимо от пола автора. Глава французских математиков Шарль Эрмит в весьма любезных выражениях просил Ковалевскую прислать журналу «Comptes rendus» статью о преломлении света, ввиду большого значения полученных ею результатов для геометров Франции, занимавшихся теорией упругости.

«Вопросы, касающиеся распространения света в кристаллической среде, — писал он, — представляют чрезвычайный интерес для физики, математики и для философий естествознания. Изложение результатов, полученных первоначально Ламэ, а затем полученных вами из применения метода г-на Вейерштрасса, сделано вами, мадам, с такой ясностью и точностью, что я не сомневаюсь, что ваша заметка вызовет громадный интерес в мире математиков и физиков. Она будет напечатана с соблюдением всех ваших пожеланий с таким заголовком: «О распространении света в кристаллической среде», заметка госпожи Ковалевской, представленная господином Эрмитом».

Кроме того, Эрмит желал в специальном докладе ознакомить с этим трудом Французскую академию.

Немецкий математик Кронекер обратился с такой же просьбой: он хотел напечатать эту статью в своем журнале.

Что ж, русская ученая перестала быть «любопытным случаем». Первые труды поставили ее в ряд крупнейших математиков. Теперь осталось лишь завоевать право на кафедру! Софья Васильевна готовилась к лекциям до изнеможения.

У нее недоставало времени на занятия, и она спала не более четырех-пяти часов в сутки, совершенно отрешившись от жизни.

— Представьте себе машину, рассуждающую, считающую и выжидающую, — говорила Софья Васильевна, — и у вас будет мой верный портрет в настоящую минуту. Впрочем, я провела значительную часть моей жизни в подобном настроении и привыкла к нему. Несмотря на все, я верю в прекрасный сверкающий закат солнца в будущем. А разве есть в божьем мире что-либо красивее чудного заката солнца?!

Кто знает, может быть, лет через пять, когда она упрочит свое положение профессора, не одна женщина в состоянии будет заменить ее на кафедре, а сама она… О, тогда она отдастся иным стремлениям!

Наступило 30 января 1884 года. Софья Васильевна поднялась рано, тщательно оделась, собрала записи к первой лекции о теории уравнений в частных производных и стала в лихорадочном волнении ждать Миттаг-Леффлера. Сегодня должна была решиться ее судьба: быть или не быть профессором.

Швед появился, быстрый, веселый, с румяным от мороза лицом, и удивленно посмотрел на Ковалевскую.

— О, вы так бледны, коллега? А я и не подозревал, что вы можете чего-нибудь бояться, кроме… кошек. Прошу вас, успокойтесь. Вы должны предстать перед слушателями и гостями в полном блеске своей учености и самообладания.

Ковалевская не отозвалась на шутку товарища, и они молча вышли на улицу. В мглистом свете раннего утра город вставал, как живописная декорация. Над островерхими крышами, над каменными громадами дворцов, над темными вершинами сосен и елей беззвучно вихрился мелкий сухой снег и оседал, как хрустальная пыль.

Миттаг-Леффлер, словно не замечая волнения своей спутницы, рассказывал ей о путешествии сестры, которой Ковалевская дала рекомендательные письма к французам и англичанам.

— Анна-Шарлотта при вашем любезном посредстве, — смеялся профессор, — совсем превратилась в восторженную социалистку! Впрочем, я нахожу, что это очень хорошо для нее: социалистические идеи не вредят ее литературной деятельности, как не вредят занятиям наукой моего нового товарища. Не так ли?

Углубленная в свои мысли, Софья Васильевна молчала и встрепенулась, только когда увидела трехэтажное здание университета. Скользнув в раскрывшуюся перед ней дверь, она взбежала по лестнице на галерею, расположенную над огромным — во всю высоту здания — залом под стеклянной крышей и остановилась, смущенно оглядываясь на Миттаг-Леффлера.

— Опять забыла, куда идти, — растерянно прошептала она.

Точно такая же галерея тянулась и по другую сторону зала. Множество дверей — с вешалками у каждой из них — вело из галерей в аудитории и лаборатории.

Которая же вводит в ту аудиторию, где ждут Ковалевскую студенты, трудно угадать.

— Пожалуйте сюда, — подчеркнуто серьезно произнес Миттаг-Леффлер, помог Софье Васильевне снять шубку и открыл дверь.

В небольшой комнате, где стояли простые трехногие столики и табуреты для слушателей, стол со стулом и черная доска для лектора, все места были уже заняты.

Кроме записавшихся студентов-математиков, пришли любопытствующие молодые люди с других факультетов и почти все профессора.

Ковалевская сдержанно поздоровалась с присутствующими, положила на стол свой портфель, подошла к доске, взяла мел в руку и посмотрела на собравшихся.