Софья Ковалевская

— Цель моя не в этом, — важно объяснял он молоденькой кузине, шагая под высокими соснами бора. — Приобрести влияние на людей, стать нужным моему веку, подчинить себе массы и вывести человечество на новую дорогу — только так стоит жить. Жить как Лео у Шпильгагена. Ты, конечно, читала «Один в поле не воин»?

Потрясенная Соня молчала. Ей, скромной, застенчивой девочке, никогда не думалось об этом. И Шпильгагена она не читала. Если о чем она и мечтала сейчас, то лишь о мученическом венце. Во время предпраздничной уборки она нашла у няни старую книжку «Жития 40 мучеников и 30 мучениц», начала ее читать и так увлеклась, что пожалела даже, почему не родилась во времена первых христиан. С тех пор Соня была постоянно занята мыслью: «Как в этой жизни подражать святым мученикам? Как пострадать за людей?»

СЕСТРА

Случилось, что именно в это время на Соню обратила внимание Анюта, которой она всегда немножко завидовала.

В судьбе старшей сестры ничего завидного не было. Когда Крюковские переехали в деревню, Анюта выходила из детского возраста, общества же для нее не было: молодежь примкнула к польскому восстанию. Родители занимались своими делами; пустяки, которыми заполняли дни сверстницы, ее не интересовали. Ничего достойного глубоких чувств вокруг не находилось. Оставались книги с их вымышленными страстями. В пятнадцать лет Анюта перечитала в деревенской библиотеке все романы о рыцарях. Книги горячили воображение и укрепляли убеждение, что ее жизнь должна сложиться иначе, чем у других, что сама она, Анюта, отличается от знакомых ей девушек.

Одетая в белое платье, спустив две толстые длинные косы, как средневековая героиня, Анюта сидела за пяльцами и вышивала бисером герб короля Матвея Корвина, хотя младшая ее сестра не верила в сомнительную легенду о происхождении их рода Корвин-Круковских и неизменно подписывалась С. Крюковская.

Анюта с надеждой смотрела на почтовую дорогу и, как в сказке о Синей Бороде, ждала, не идет ли там кто-нибудь? Но перед ней бежала, неведомо куда, пылящая дорога да зеленели травы. Вместо рыцаря к отцу приезжали исправник, акцизные чиновники и евреи-маклеры…

«Рыцарский период» кончился ничем. Анюта перенесла свое внимание на окружавших людей. В воображении она сочувственно переживала их горе и радости. Видела ли Анюта чье-то семейное счастье — в мечтах своих она рисовала более полные его картины; слышала ли о чужом горе — оно тоже представало ей более горьким, как бы распадалось на множество новых бед, из которых каждая пускала корни в ее сердце, делалась ее личным горем. Эта способность, развиваясь, становилась источником и больших радостей и жестоких страданий, словно девушка сама все испытывала с удесятеренной силой.

Спустя какое-то время попался в руки Анюты роман Бульвера-Литтона «Гаральд» — о битве последнего короля англосаксов с нормандским герцогом Вильгельмом Завоевателем при Гастингсе.

Умирая после долгого пребывания в монастыре, героиня романа, невеста погибшего короля Гаральда Эдит — Лебединая шея, замаливавшая его грехи, просит у бога знамения, что он простил жениха, что Эдит встретится с Гаральдом в раю. Знамения не было, и Эдит проклинает бога за несправедливость…

Роман совершил перелом в жизни Анюты. Она впервые задумалась: есть ли загробная жизнь? «Как теперь помню, — вспоминала Софья Васильевна, — был чудесный летний вечер; солнце уже стало садиться; жара спала, и в воздухе все было удивительно стройно и хорошо. В открытые окна врывался запах роз. и скошенного сена. С фермы доносились мычание коров, блеяние овец, голоса рабочих — все разнообразные звуки деревенского летнего вечера, но такие измененные, смягченные расстоянием, что их стройная совокупность только усиливала ощущение тишины и покоя.

У меня на душе было как-то особенно светло и радостно. Я умудрилась вырваться на минутку из-под бдительного надзора гувернантки и стрелой пустилась наверх, на башню, посмотреть, что-то делает там сестра. И что же я увидела?

Сестра лежит на диване с распущенными волосами, вся залитая лучами заходящего солнца, и рыдает навзрыд, рыдает так, что, кажется, грудь у нее надорвется.

Я испугалась ужасно и подбежала к ней.

— Анюточка, что с тобой?

Но она не отвечала, а только замахала рукой, чтобы я ушла и оставила ее в покое. Я, разумеется, только пуще стала приставать к ней. Она долго не отвечала, но, наконец, приподнялась и слабым, как мне показалось, совсем разбитым голосом проговорила:

— Ты все равно не поймешь. Я плачу не о себе, а о всех нас. Ты еще дитя, ты можешь не думать о серьезном; и я была такою, но эта чудесная, эта жестокая книга, — она указала на роман Бульвера, — заставила меня глубже взглянуть в тайну жизни. Тогда я поняла, как призрачно все, к чему мы стремимся. Самое яркое счастье, самая пылкая любовь — все кончается смертью. И что ждет нас потом, да и ждет ли что-нибудь, мы не знаем и никогда-никогда не узнаем. О, это ужасно! Ужасно!

Она опять зарыдала и уткнулась в подушку дивана».

Соня попыталась возразить, сказать, что есть бог и после смерти все пойдут к нему. Анюта кротко смотрела на нее и печальным голосом произнесла: «Да, ты еще сохранила детски чистую веру. Не будем больше говорить об этом».

Несколько дней она ходила отрешенная от всего земного, романов не читала, а углубилась в «Подражание Иисусу Христу» Фомы Кемпийского и решила путем самобичевания заглушить сомнения. Она была мягка и снисходительна с прислугой. Младшей сестре и брату уступала, о чем бы ее только ни просили.

Все в доме обращались с ней нежно и предупредительно, лишь гувернантка возмущенно пожимала плечами, да Василий Васильевич за общим обедом подтрунивал над мрачным видом дочери.

Но это продолжалось недолго. К именинам матери надо было устроить домашний спектакль. Не хватало актеров. Елизавета Федоровна с большой осторожностью предложила Анюте принять участие в спектакле. Девушка согласилась. Ей досталась главная роль во французском водевиле. На репетициях у нее обнаружился сценический талант, мрачное настроение улетучилось. Анюта поверила, что ее призвание — быть актрисой, и снова потерпела неудачу. Отец не стал даже разговаривать с ней о поступлении на сцену, настолько несовместимо было подобное желание с ее общественным положением.

Анюта скучала в деревне, со слезами укоряла отца за то, что он держит ее в заточении. Василий Васильевич с горечью отшучивался, а иногда снисходил до объяснений и убеждал, что сейчас для помещиков наступило трудное время, что бросить имение — значит разорить семью.

Раз в году, зимой, Василий Васильевич отпускал жену и дочь на месяц-полтора в Петербург погостить у тетушки. Поездки обходились дорого и не давали удовлетворения.

А между тем поток новых идей разносился по России. Поколение шестидесятников восставало против всего старого, отжившего. Вопрос «отцов и детей» приобретал небывалую остроту. Идея женского равноправия, выразившаяся в пятидесятые годы в стремлении к освобождению от семейного рабства, в сознании, что «доля лучшая, иная, мне в этом мире суждена», перерастала в идею равноправия в образовании и труде.

Статья революционного демократа М. И. Михайлова «Женский вопрос» явилась откровением. Женщина — человек!

Новые «крамольные» идеи проникали даже в гостиные дворянских особняков, просачивались в глухие дворянские гнезда, где родители укрывали своих дочерей от «тлетворного» влияния «нигилизма». Не замедлили они объявиться и в Палибине.

Послушный, добронравный сын деревенского священника отца Филиппа, окончив семинарию, вдруг отказался принять духовный сан и поступил в университет изучать естествознание. Приехав на каникулы, он стал рассказывать о том, что якобы человек происходит от обезьяны, а профессор Сеченов доказал: души нет, есть рефлексы.

Попович не сделал обязательного визита в генеральский дом, а пришел к генералу в неположенный день. Василий Васильевич возмутился, что этот молодой «нигилист» посмел явиться к нему запросто, и велел лакею сказать, что принимает по делу утром, до часу. Юноша вознегодовал и передал барину через лакея, что с этого дня ноги его не будет в генеральском доме.