Владимир Яхонтов

Яхонтов нашел. Может быть, он искал серьезнее и сосредоточеннее. Сказался опыт выступлений в Грозном — через эту (такую простую!) школу не прошли его коллеги по искусству. Так или иначе, один артист оказался впереди мощных коллективов. Он не перещеголял их еще большей театральной эффектностью. Наоборот, он оказался первым в силу демократичности, безэффектности, простоты.

Ленинград был строгим и серьезным городом. Яхонтов совпал с характером этого города стилем своего сценического поведения и содержанием своего искусства.

Успех «Ленина» был настолько велик, что текст композиции 7 ноября 1925 года был перепечатан «Ленинградской правдой» и вскоре издан книжкой. 21 января 1926 года в Большом драматическом театре «по композиции В. Яхонтова» был показан спектакль-доклад «Ленин» (музыка Ю. Шапорина, режиссер П. Вейсбрем).

Мейерхольд, удивленно и недобро посматривающий на весь этот неожиданный разворот событий, вдруг сделал шаг навстречу: предложил Яхонтову сделать в театре композицию о 1905 годе. Яхонтов радостно согласился. Ему казалось, что таким образом, во-первых, снимется возникшее напряжение, а во-вторых, что скрывать, приятно было выступить премьером-солистом в мощном хоре под руководством Мейерхольда.

Но так же как «спектакль-доклад» в БДТ, так и затея со спектаклем о 1905 годе кончилась неудачей. В массовом исполнении текст монтажа потерял напряжение, внутреннюю логику и музыкальность. На сцене неизбежно торжествовала актерская манера чтения, Яхонтов же только-только нащупывал какую-то иную. Сам он, выходя на подмостки, категорически противился, когда его пробовали усилить массовкой или поющим за сценой хором.

«Законы театра конфликтовали с тем искусством, которое я избрал», — признал Яхонтов. Поначалу он думал, что конфликтует с театром вообще. На самом же деле, это выкристаллизовывался и от коллективного искусства отделялся совершенно особый вид театра — со своими законами, своим пониманием действия, зрелищности и художественного образа.

Анализируя в своей книге момент репетиции «1905 года», Яхонтов делает вывод: «Вступали в борьбу два искусства: театр и художественное чтение». Себе, таким образом, он отводит роль чтеца — куда менее сложную, чем та роль, за которую он брался, один исполняя «Ленина». В «Ленине» он был не чтецом, а артистом. Его «литмонтаж» явился своеобразным спектаклем. А все вместе это было театром. Какими бы другими словами искусство Яхонтова ни называлось, они со временем отпали. Осталось одно: «Театр одного актера», что и было вполне справедливо.

Сам он лишь спустя многие годы дал себе отчет в происшедшем, да и то отчасти. «Исполнитель, то есть единственный актер, не случайно остался без коллектива. Он составляет исключение по роду своего искусства» (курсив мой. — Н. К.). В течение последующих двадцати лет он то проникался правдой этой мысли, то изменял ей. Оставаться верным самому себе нелегко — даже испытав, как говорит Михаил Чехов, счастье встречи с собственной индивидуальностью.

Путь актера Яхонтова не слишком занимал Мейерхольда. Они столкнулись на площадке «агитационного искусства», где режиссер считал себя знаменосцем и никому этого знамени уступать не хотел. Конфликт был неизбежен. Ленинградская критика поддержала Яхонтова.

В течение ленинградских гастролер Яхонтов выступал почти каждый день. Заявкам и просьбам не было счета. 9 октября он писал с гастролей Л. и М. Леонидовым, с которыми подружился: «…Я выступал на всех металлургических заводах Ленинграда — и удивительные это были выступления! Словно я говорю самое нужное для этой массы, самое дорогое. Это ведь видно, как они украдкой вытирают глаза рукавом и как молчат после „ранения“, и не украдкой уже, а откровенно и кулаком утирают слезы… Это дорогие дни для меня… „Так мы только его слушали“. „Берега себя, ты нам нужен“. Так мне потом говорят и пишут в анкетах. С 28 сентября до 9-го каждый вечер я легко выношу нагрузку в 7 частей. Часто я читаю по 2 раза в день. Я никогда не испытывал такого рукопожатия… Вот почему этот пронизывающий до костей ветер, и снег, и дождь, и пронизывающий холод, и непроглядная тьма, и лужи, все ничего не значит!.. А окраины здесь широко раскрываются перед глазами: Нева, краны, луна, ветер, пар… На меня часто вдруг нахлынет недоумение, откуда такая сила, если полторы тысячи человек слушают три часа и никто не шелохнется…» Он выступал в клубах, на Путиловском заводе, бывшем заводе Михельсона, перед рабочими ленинградского порта, перед студентами, педагогами, инструкторами культпросвета. Он нашел в Ленинграде благодарную, чуткую, умную аудиторию, в которой так нуждался.

Его приняли и окружили атмосферой понимания зрители, актеры, работники Наробраза, писатели. Критики А. Гвоздев, В. Мануйлов, С. Дрейден, Н. Верховский, С. Цимбал, Б. Бродянский, Е. Кузнецов, Г. Авлов писали о нем, общались с ним, помогали словом и делом. На его выступления приходили известные ленинградские актеры. Ю. М. Юрьев не уставал его слушать и позже звал в Александринку, предлагая роли Чацкого и Арбенина.

Председателем секции ленинградских чтецов до войны был Антон Шварц, — замечательный мастер слова, умный, интеллигентный человек. В атмосфере, им созданной, Яхонтов был окружен мало сказать вниманием — он был кумиром, ничуть не выпадая из общего, строгого ленинградского стиля. Г. Артоболевский, Е. Тиме, Д. Лузанов, С. Чернявский, Т. Давыдова — вот постоянное «чтецкое» окружение Яхонтова.

В 1925 году Яхонтов покорил Ленинград не вообще актерским талантом, но публицистикой, возведенной в ранг искусства. С. Дрейден уточняет: тогда это еще не был театр одного актера, скорее — трибуна одного актера. При том, что объяснять свое искусство Яхонтов ни на какую трибуну не поднимался и ораторских способностей в себе не чувствовал. (Кстати, единственное исключение — речь в защиту Мейерхольда была произнесена тоже в Ленинграде, в Москве он, наверно, и смолчал бы.) По своему характеру он вовсе не был трибуном, но роль трибуна, роль оратора ощутил как самую нужную в данный момент. Он играл ее по законам искусства, требующего правды чувств и перевоплощения. Обладая той чуткостью к времени, которая присуща не столько актерам, а, скорее, общественным деятелям, он из многих театральных ролей в 1925 году безошибочно выбрал роль, лежащую вне известных театральных амплуа. Какого оратора, трибуна, докладчика публика в те годы хотела слышать, таким он к ней и явился. Какому тону, каким интонациям аудитория поверила бы, такие он и нашел. Все неуместное, отжившее, раздражающее — отбросил. Все, что из арсенала Вахтангова и Мейерхольда могло помочь, то и взял.

Демократичный, строгий, чуждый эстрадной развязности, доверяющий зрителю и вызывающий уважение к себе — таким он многим с тех лет и запомнился.

С годами не могли не измениться его облик и манера сценического поведения. Но главное осталось прежним.

Высшая степень сосредоточенности, мгновенно собирающая внимание публики. Он действительно напоминал высококвалифицированного лектора, который свободно владеет материалом, но превыше всего ставит дисциплину мысли.

Иногда он предварял выступление несколькими пояснительными фразами (это позже — в «Петербурге», в «Войне»), то ли опасаясь, что не будет понятен выбор и сложная связь материалов, то ли прощупывая зал, устанавливая с ним некий предварительный контакт. Но в этом никогда не было заигрывания или фамильярной доверительности.

Позже он иногда допускал неожиданно прямое обращение к кому-то в зале: например, читая лирическое стихотворение, обращался к какой-то красивой женщине в первых рядах партера. Но в этом не было фамильярности или «актерства». Непременная и безошибочная дистанция все равно устанавливалась — шутливо и артистично. Он приходил на спектакль, который предназначался публике, но оставался как бы сам по себе, погруженный в смысл того, ради чего на сцене появился.

Драматургия спектакля «Ленин» строилась в основном на поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин», текстах ленинской работы «Что делать?» и «Манифеста Коммунистической партии». Сплетение этих трех главных мотивов создавало смысловую симфоничность спектакля.