Мистер Хайд

Жантом, судорожно впившись в телефонную трубку, опустил голову на полусогнутую руку. Маньяк! Слово врезалось ему в мозг. О! Если бы он мог умереть, как человек под пыткой, которому наконец наносят смертельный удар. Доносящийся издалека голос продолжает монолог:

— Преступник хочет, чтобы вы окончательно потеряли голову. Когда вы дойдете до кондиции, он даст знать, что ему от вас нужно. Возможно также, что он пытается отомстить. Можно строить разные предположения, но ясно одно — его не удовлетворит простое сообщение в полицию, что ей следует обратить на вас внимание. Алло, Жантом, отвечайте… Что вы там делаете? Сохраняйте спокойствие, ладно?

— Да… да, — прошептал Жантом.

— Вот вам мой совет, — продолжал Рюффен. — Запритесь у себя дома. Не отвечайте на телефонные звонки. Питайтесь тем, что у вас есть. Как можно больше спите. До завтрашнего вечера. Мы с вами спокойно рассмотрим ситуацию.

— А если позвонить доктору Бриюэну?

— Лучше не надо. Прошу вас, слушайтесь меня. Я говорю для вашего же блага… Обещаете? Всего двадцать четыре часа, черт побери. Даже меньше. Большого усилия не потребуется. А теперь — извините. Я тороплюсь.

— Хорошо, — сказал Жантом. — Жду вас.

Он положил трубку и прошел в ванную попить, набрав воды из-под крана в сложенные ладони, как делают мальчишки у фонтана в парке. Так приятно смочить лицо водой. Умылся, немного пришел в себя. Объяснения Рюффена, если рассматривать их под определенным углом зрения, выглядят вполне убедительными. Но если этот угол меняется, они становятся несерьезными. Конечно, это так. Полиция может поверить в его вину, поскольку он сам готов в ней признаться. Но в чем он виновен? Ну да, во всем! Если он скажет: «Да, это я», просто так, вообще, не вдаваясь в детали, это будет правдой. Это как набор истин, который потом каждый может сортировать, выискивая ту, которая интересует его конкретно: для полиции — порочность, для врача — наследственность, для журналиста — крайнее эстетство, для адвоката, который возьмется его защищать, — жалость к детям, выросшим без любви.

Звонок в дверь. Он обещал не двигаться. Позвонили еще раз. Из-за двери послышался голос почтальона.

— Заказное письмо, мсье Жантом.

Тут уж ничего не поделаешь. Но тем не менее прежде чем открыть, Жантом спросил:

— Вы уверены, что это мне?

— Конечно. Вы ведь Рене Жантом?

Жантом открыл дверь, быстро расписался в тетради почтальона, взял письмо. Посмотрел, как служащий скрылся за поворотом лестницы, опустил глаза на конверт и вздрогнул от неожиданности. Почерк! Это невозможно. Закрыл дверь и запер ее на ключ. Но враг уже проник сюда, поскольку враг — это он сам. Как не узнать собственного почерка? Адрес написан Рене Жантомом собственноручно. Рене Жантом сам себе направил заказное письмо. Из горла у него вырвался какой-то звук: то ли смех, то ли рыдание. Он разорвал конверт. Всего одна строчка, которую он охватил одним взглядом.

«Пора признаваться. Ты ведь знаешь, что это сделал ты».

Подписи нет. Но отправляя письмо самому себе, стоит ли подписываться? Каждое слово — подпись. Каждая буква. Буква «Т» в виде креста: «Ты ведь знаешь». Буква «з» будто приподнявшаяся на хвосте. И эта прерывистая манера письма — каждая буква отделена от предыдущей, как самостоятельная мысль. И этот неуклюжий почерк. И еще. Сам смысл. Двусмысленность текста. Кому лучше него известно, что надо сделать признание? Но кто больше, чем он сам, хочет удержать его от этого? И кто больше него самого задыхается от мучительного двуличия? Конечно, пора признаваться. Впрочем, Бриюэн уже знает. Ему известно, что драма разразилась по вине мальчишки, который слишком много видел. Он сам об этом сказал. А Рюффен прямо произнес слова «маньяк, одержимый пироманией». Ведь тот, кто толкает к преступлению, виновен наравне с тем, кто его совершает. Он это чувствует в глубине подсознания. Он написал эту строчку потому, что в нем медленно, как давление, поднималась мучительная уверенность в том, что отца осудили несправедливо. Да, пора признаваться и даже сказать: «Мне хотелось, чтобы мельница исчезла. Она служила мне тюрьмой». Он всегда обладал таинственной силой управлять событиями, рожденными в его воображении, и вот мельница действительно оказалась полностью разрушенной. Он слишком страстно стремился к этому ужасному исходу. Вот почему, по прошествии стольких лет, он должен платить по счетам. Если он начнет сопротивляться, умничать, искать убежища в убогих логических рассуждениях типа: «Когда это я ходил на почту?», или «Где квитанция?», или в других ничтожных возражениях, то растеряет остатки ясности ума. Он превратится в больного, который ни с чем не соглашается, и он не напишет больше ни строчки. «Дорогой Жантом, — подумал он, — тебе надо признаться». Но в чем? И кому? Полиции? Сказать ей: «В той драме, которая когда-то произошла, часть моральной ответственности ложится на меня». Но над ним просто посмеются. Шестилетний мальчишка! Гораздо удобнее будет свалить на него четыре нераскрытых убийства. Надо, чтобы Бриюэн взял на себя инициативу вначале переговорить с ними, чтобы устранить недоразумения на первом этапе. Он не сможет больше отказываться.

Жантом поспешно набрал номер. Бриюэн слушает, отвечает довольно холодно. Чувствуется, что он раздражен. Жантом торопливо пытается дать более точное определение природы своей ответственности. Речь идет прежде всего о моральной ответственности.

— Вы тоже так думаете, доктор? Я сам от себя потребовал признания. Письменно. Я вам покажу письмо.

— Что? Вы сами себе пишете письма? Послушайте, дорогой друг, вам не приходит в голову мысль, что ваш почерк можно подделать?

Жантом улыбнулся с видом превосходства.

— Сразу видно, что вы его не видели.

— Ладно, — сказал Бриюэн, — сегодня я принять вас не смогу. Приходите завтра в три часа. А пока без глупостей. Никому не рассказывайте, что вы виновны, уж не знаю в чем.

— А я вот знаю. В своем разбитом детстве.

— Допустим. Если бы я вам предложил провести ка- кое-то время в доме отдыха в Нормандии в спокойной обстановке, вы не возражали бы?

— Вы думаете, что…

— Я ничего не думаю. Просто уверен, что вы все больше живете на нервах и в конце концов окончательно сломаетесь.

— Что это значит?

— Объясню завтра. А пока регулярно принимайте лекарства.

«Все меня бросили, — простонал Жантом. — Рюффен куда-то торопится. У Бриюэна нет времени. Что за этим скрывается? Они что-то узнали обо мне и не смеют сказать. А этот дом отдыха — случайно, не сумасшедший дом? Вот почему меня преследовали люди в белом. Я видел, как они уносят мать. Теперь настала моя очередь. Ну уж нет! Для начала я сбегу. Этот добряк Рюффен посоветовал мне не двигаться. Но так было бы слишком просто».

Не переставая сам с собой разговаривать, он бросил в портфель зубную щетку и пижаму. «Далеко уезжать не имеет смысла. Вполне сойдет какой-нибудь отель возле вокзала Монпарнас. Никто не обратит на меня внимания. А завтра я укроюсь у Бриюэна. Уговорю его не выдавать меня. Ах да! Револьвер! Если замечу, что меня преследуют, начну стрелять».

Он чувствует растущее возбуждение, но скорее радостное. Задуманный им ход не может не сбить с толку противника, этого гнусного подонка, позволяющего себе отправлять ему анонимные письма. Это Хайд! Все тот же Хайд, цепляющийся за свою жертву.

Жантом выскользнул из дома, свернул на улицу Ренн, наблюдая в витринах за знакомой тенью, следующей за ним, не отстающей от него ни на шаг, повторяющей все его движения, насмешливо покачивая на ходу портфелем. Но у Жантома в запасе имеется не один прием. Для начала ему достаточно встать на эскалатор, доехать до зала ожидания на вокзале — вот и все. Отвратительная тень исчезла. Жантом купил талон и направился в зал ожидания. За ним никто не следит. Он сел в кресло в салоне первого класса и впервые за долгое время успокоился. Толпа прибывает и убывает, как морские волны на песке. В громкоговорителях слышатся названия, напоминающие о приливе и отливе: Боль, Лорьен, Кампер… Это совсем другое, чем дом отдыха в Нормандии. Совсем маленьким, за руку с отцом, он побывал в Сен-Мало. Подремал в своих воспоминаниях. Стало хорошо. Зачем ему номер в гостинице? Ночь так приятна. Бесшумно отходят поезда. Есть люди, которым удается исчезнуть. Он тоже, если бы мог…