Шусс

Но чем больше Марез пил, тем больше креп его талант. Именно благодаря алкоголю ему пришла в голову гениальная идея. Пользуясь старыми почтовыми открытками, он начал рисовать горы, какими они были до начала строительного бума. Прекрасные бескрайние просторы девственных снегов. Представь себе, например, Вальд’Изер, маленькую деревушку в сердце нетронутой долины, девственный снег без единого следа. А рядом с такой картиной — современный вид, отели, подъемники, кишение людей. Две картины рядом: «прежде» и «теперь». Успех пришел немедленно, конечно, не потрясающий, но тем не менее вполне солидный, позволивший Марезу прилично жить и дразнить старого Комбаза, прикованного после второго удара к инвалидной коляске.

Каждый из них обдумывал планы мести, но оба оказались в положении боксеров, пославших одновременно друг друга в нокаут. Оставался прекрасный повод для вражды — Эвелина! Дед против отца, а между ними — колыбель. В то время я был уже другом или приятелем обеих враждующих сторон. Я видел, как взрослеет девочка, и не сомневался, что в один прекрасный день… замнем. Я не могу тебе объяснить, что именно со мной случилось. Вначале, конечно, жалость, малышка так нуждалась в любви и привязанности. Душою она была как дети Сахеля[7], которых голод делает похожими на скелеты. Старик называл своего зятя «этот негодяй». Марез не оставался в долгу, говоря «работорговец» и «душегуб».

— Не слушай их, — поучала Берта дочку. — Твой папаша точно пьяница, но дедушка уже впал в маразм.

Бедная девочка спрашивала меня:

— Что такое «душегуб»? Что такое «маразм»?

Я привлекал ее к себе и говорил:

— Не обращай внимания, они совсем не злые.

И отводил Эвелину на прогулку, пытался развлечь, чтобы она забыла о своих мучителях, не понимавших, что губят девочку.

Иногда я упрекал Берту.

— Знаю, — отвечала она, — конечно, вы правы. Но у меня нет времени быть матерью.

Жестокие, но какие точные слова! Старый Комбаз, прикованный к своему инвалидному креслу, больше не был в состоянии заниматься делами. Мало-помалу он передавал бразды правления дочери.

Чтобы облегчить Берте задачу, он многое продал: земельные участки, паи в посторонних фирмах, другие ценности. Я, разумеется, не был посвящен в детали, но знаю, что большую часть полученного капитала он вложил в фабрику, надеясь сделать лыжи «комбаз» лучшими в Европе. Сейчас я в курсе этих дел потому, что стал ее поверенным… и не только… ну, сам понимаешь.

Здесь я открываю новые скобки. Берта — женщина необыкновенной энергии, но и у нее бывают моменты слабости. Тогда рядом оказывался я, и она мне изливала свои сомнения. Добрый Жорж, который все понимает. Не столько любовник, сколько опора, друг, готовый всегда дать хороший совет. В общем, есть на кого переложить груз разочарований, колебаний, сомнений. Берта неожиданно унаследовала от отца дар председательствовать в совете директоров, острый взгляд, решительный ум, авторитет и к тому же обладала женской гордостью, куда более мстительной и мелочной, чем мужское самолюбие. Ей потребовалось время, чтобы утвердиться во главе фирмы. Сегодня, ты знаешь, лучше наводить строгость авторитетом, а не кулаком. Берта имела серьезные трения с представителями персонала, но все должны были признать, что благодаря ее работе, ее упорству фирма «Комбаз» почти завоевала монополию в области снаряжения для зимнего спорта. Теперь старый «работорговец» и «душегуб» мог спокойно исчезнуть, не оставив особых сожалений. Но… внимание, есть одно «но». Перед смертью Комбаз, обольщенный резкостью, амбицией, умом Лангоня, возвысил его, а тот начал вести себя со стариком на равных. Лангонь пытался представить лыжи «велос» как последние почести, отдаваемые покойному. Берта обязана перед лицом отца, перед лицом фирмы разработать и триумфально выпустить новые лыжи, это дело чести.

И вот, как удар молнии, анонимное письмо. Досада, зависть, ненависть начинают полыхать, как пожар в сухих зарослях. А я, где я должен быть? Естественно, рядом с Бертой. Но и рядом с Эвелиной тоже. Может быть, Деррьен возвещает возвращение милости судьбы? Первое, что надо сделать, — побольше разузнать об этом парне. Через кого? Выбирать мне. Повторяю не без наивного удовлетворения, что мои два зала, в одном из которых лечат, а в другом укрепляют здоровье, похожи на два нервных центра, на два ганглия[8], расположенные в самом центре города и собирающие все слухи, сплетни, разговоры. Раздетые мужчины говорят между собой без опасений обо всем, мне остается только навострить уши.

По внутреннему телефону вызываю Николь.

— Лозье там?

— Пойду посмотрю.

Лозье — журналист из «Дофине». В его годы уже трудно таскаться по комиссариатам полиции, бистро, стадионам, жарким улицам. Ноги поражены ревматизмом, но память быстрая и точная, как у компьютера.

— Да, он только что пришел.

Повезло. Я знал, что он проходит курс лечения, потому что видел его уже в зале ожидания, где он всегда изучал бюллетень о скачках. Я его нашел в одной из кабин, лежащим в кальсонах на животе, к пояснице подключен аппарат для вибромассажа.

— Ваши штучки — ерунда, — сказал он. — После них лучше себя чувствуешь в течение четверти часа, а потом все сначала. Да, я знаю, вы просто хозяин дома. Садитесь, вы у меня вызываете ревматические боли.

Он ворчит, но рад поговорить.

— Деррьен? Вы хотите сказать, Альбер Деррьен? Хороший парень. Несколько лет назад на него сильно рассчитывали. Но не каждый становится Орейе или Килли. Деррьен два или три раза занимал хорошие места, а потом провалил один сезон. Объяснений в таких случаях хватает. Вы провалились на соревнованиях по слалому, потому что у вас было воспаление сухожилия. Попробуй-ка я сказать своему шефу, что у меня воспаление сухожилия, он выставит меня за дверь. Деррьен мало-помалу стал спортсменом, занимающим двенадцатое или пятнадцатое место, хорошим лыжником, но не первой свежести. Вас не затруднит немного приподнять эту машину, она сейчас разломает мне задницу… Спасибо… Вот что случилось с Деррьеном, приговор: аутсайдер. Он стал одним из тех, про кого говорят, когда перечисляют возможных победителей: «Есть еще Деррьен, не надо забывать о Деррьене!» Это дань вежливости, потому что Альбера любят. На словах для него всегда есть место на пьедестале почета. Меня бы все это давно выбило из колеи, а его нет. На двадцать девятом году он все еще ждет своего часа. Держу пари, что и через двадцать лет он будет надеяться завоевать медаль.

— Лозье, у вас злой язык.

— А, мсье Бланкар, это не язык зол, а жизнь.

— Он женат?

— Нет. Ни жены, ни подружки. Все для спорта. Никаких нарушений спортивного режима. Боже мой, мне нельзя смеяться, это бьет по почкам, мне, кажется, пора подумать о священнике. Что касается Деррьена, он сидит на диете, ни слишком много того, ни слишком много сего. Дисциплина, умеренность, а в глубине души вечное ожидание чуда победы.

— Вы меня разыгрываете.

— Ай!.. Черт, нет, не разыгрываю. Я как-то завтракал с ним и с бедным Галуа, который погиб на днях, они крепко дружили. Галуа ел в свое удовольствие: мясо с кровью, бордо, немного крепкого, чтобы запить, — парень умел жить, а Деррьен, ай… тертая морковь, тарелочка шпината, пощипал как козочка, не правда ли?

— Раз речь зашла о Галуа, что вы думаете о несчастном случае?

— Я думаю, что есть люди, которые крепко потирают руки. Но вам, в вашем положении, лучше знать.

Лозье повернул голову, как пловец кролем, чтобы схватить ртом глоток воздуха, посмотрел на меня насмешливым взглядом, уткнулся носом в подушку и пробормотал:

— Мадам Комбаз объяснит вам все лучше меня.

Такой ход мыслей мне вовсе не нравится. Я дружески хлопаю Лозье по плечу, чтобы скрыть свою досаду.

— Воспаление седалищного нерва, по крайней мере, не парализовало вам язык. Лозье, не кричите со всех крыш, что я интересовался этим парнем. Я недавно с ним познакомился и хотел знать, что он собой представляет. Поправляйтесь скорее.

7

Сахель— название переходной полосы от пустынь Сахары к саваннам Западной Африки, характеризующейся частыми засухами.

8

Ганглий — скопления нервных клеток, перерабатывающие нервные сигналы. Размещаются в различных органах.