Страница 59 из 62
В свой юбилейный пенсионный год смогла съездить за границу по туристической путёвке. Путёвка была самая недорогая, поскольку в комфорте не нуждалась. Зато увидела Париж, Амстердам, Люксембург, Дрезден, Берлин. Париж показался величественным и «густым» от мостов и старинных домов. В чисто вымытом шампунем Люксембурге захотелось жить. Амстердам тянет на сказочную, уютную, нарисованную провинцию. Берлин и Дрезден современные и обычные. Воспоминаний — на всю оставшуюся жизнь!
ЭПИЛОГ.
Сегодня с утра жалею мужа. Бедненький!!!
Это же надо! Столько лет прожить с одной женщиной! Да ещё с такой вредной и никчёмной, как я! Сорок лет тащить груз семейного счастья и не пожалеть об этом… Может просто втянулся, и в душе мечтает о другой? А меня бросить жалко, как тот старый чемодан без ручки.
Но ведь и мыслим уже одинаково, и говорим об одном и том же. Даже смех порой разбирает.
Прихожу из магазина, и он видит торчащий из пакета хвост мороженой трески. На что слышу довольный возглас:
- Ооо! А мне так рыбки захотелось, даже подумал звякнуть тебе на телефон, чтобы купила.
Или сама спрашиваю:
- Что-то давно сын не звонил. Может, напроситься на взаимность?
- Уже! Мужик в наряде. Всё штатно!
Читаю иногда молодых авторов, пишущих нежные, душевные тексты о любви. Но мы тоже были молодые и тоже чувствовали, отображая свои любовные треволнения разными красивыми словами в письмах. Ведь смартфонов и компов тогда не было. Достала свой семейный архив и нашла вот это…
...Первое его послание для меня:
"Как это всё случилось? В какие вечера… Летит по небу клин усталый… Клин белых журавлей. Журавель-колодезь. Голыш, окатыш, курлыканье… Курлычат журавли. Именно курлычат. Слово-то какое...
...А берёзы в России всегда белые. Никогда не забыть мне маму, стоящую с веткой клубники у белой берёзы, старой печальной берёзы. Говорят, что из берёзы не строят дома, потому что жизнь в таком доме будет такой же печальной, как сама берёза.
И есть Andante cantabile и 1-ый Чайковского, и 2-й Рахманинова, и Маяковский, и Есенин, Паустовский и Бёрнс, Лермонтов и Солоухин...
...А рассветы туманными августовскими утрами и колокольчики за рекой, где кони в ночном. И просто «Бежин луг». Какое счастье жить и видеть всё это сердцем!"
Одно из моих писем ему:
"Чем мы таинственнее, тем привлекательнее… Значит, ты так считаешь?
«Блажен, кто верует…»
А давай без розовых оттенков и приятных сердцу недосказанностей, которые так много сулят… Но ты поэт! Именно так. Ведь поэт не тот, кто складывает в рифму слова, а тот, кто их чувствует и придаёт им смысл.
А посему, если речь шла обо мне, то я бы предпочла простое и земное, но очень родное и близкое без загадочной розовой дымки".
А вот ещё одно письмецо сохранилось:
"Привет, сынок! Добрались нормально и уже к вечеру были дома. Всё думаю о тебе, дорогой, жалею, что мало угощения привезли. Да и из того, что есть, тебе достанется немного. Ребят на вашем курсе Молодого Бойца столько, что наши гостинца некоторые только понюхают. Местным проще… Они могут каждую неделю дома бывать и отъедаться. И фруктов ты не поел в этом году… Покупай их, когда ходишь в увольнение, а денег мы вышлем. Надо ведь как-то приспосабливаться. Про нас с отцом не думай, всё нормально! Просто за отпуск надоели маленько друг другу, потому и разбухтелись при тебе. Бывает! Теперь будем привыкать жить вдвоём. Пиши нам чаще. Крепко целуем! Твои родители".
Сегодня исполнилось сорок лет нашей семье. Рубиновая свадьба!
Из рубинового было только вино к праздничному обеду. А большего и не надо…
Главное, что вместе, что живы, что не одни…
ЭПИЛОГ ЭПИЛОГОВ!
Фрагменты жизни в памяти моей,
Как искры от костра в тиши ночей…
Мамина война
У меня остались записи моей мамы, в которых она описала самое начало той страшной войны. Мама была тогда совсем ещё ребёнком, а детские воспоминания всегда очень яркие и непредвзятые.
Сначала я подумала, что переработаю написанное в рассказ, но читая, поняла, нужно оставить всё, как есть, потому что дорого каждое слово и каждая мысль, как память о войне и о самой рассказчице.
***************************************
Пионерлагерь расположился в живописном уголке на самом берегу Волги, всего в 15 км от Ржева. Дети радовались, что попали туда. Был конец мая 1941 года. Купались, загорали, играли в войну. Наш отряд был запасным. Было приказано сидеть на крыльце тихо и ждать в запасе, потому что нам было всего по 10 -11 лет.
А за активное участие в жизни лагеря, мне подарили книгу в жёлтом переплёте О. Перовской «Ребятам о зверятах».
Дома тоже была Волга. Летом купались, загорали, переплывали на тот берег. Она в районе Ржева не очень широкая. На том берегу стояло бывшее барское имение – Троицкое с хорошим парком, густым орешником. Зимой там катались на лыжах с горы, спускались прямо к Волге.
Всё это было тогда - до войны: и детство, и книги - их отец покупал у букинистов в Ленинграде, и журнал «Мурзилка», который знала наизусть и до сих пор помню все напечатанные в нём стихи, а ещё школа им. А.С.Пушкина – новая, светлая.
После лагеря я с мамой поехала к отцу в Ленинград, он работал на строительстве метрополитена и обещал забрать нас к себе. Мы поехали в субботу, а в воскресенье началась война. Отец в ту же ночь отправил нас назад. Ехали в пустом вагоне, даже страшно становилось. Люди, видимо, растерялись и не знали, что делать. А потом очень трудно было куда-либо уехать. Помню одинокую фигуру своего отца. Больше мы его не видели. Он остался там навсегда, пропал без вести. И только в 1980 году мне прислали его фотографию из личного дела.
Война была от нас рядом. Мы, дети сначала её не боялись. Сидели на берегу Волги и наблюдали, как в небе шёл бой. Ржев ещё жил и работал, но в июле стали бомбить. Воздушная тревога завывала в сутки по десять раз. Люди, чтобы спрятаться от страха, рыли окопы и прятались в них, т.к. бомбоубежищ в нашем городе не было.
На маминой работе, куда она нас с сестрой привела после очередной бомбёжки, (а работала она у начальника тюрьмы курьер-уборщицей), во дворе был тоже вырыт окоп, сверху прикрытый дровами, но до краёв наполненный водой. Так что особо не спрячешься. При бомбёжке в помещении находиться страшно, а в окопе вода. Вот и сидели на ступеньках, вернее, лежали и боялись скатиться в тот окоп.
Перед приходом немцев, тюрьму эвакуировали, но маму с нами в последнюю машину не взяли. Туда начальник загрузил свои вещи. И мы втроём побрели через горящий город. Особенно страшно идти было через нефтехранилище. Полыхали огромные баки, что-то текло в Волгу и тоже горело. Казалось, горит весь белый свет, вся земля. Гремела канонада, строчили из немецких самолётов, пролетающих на бреющем полёте.
Купить что – либо из продуктов уже возможности не было. Мы рыли картошку, что осталась на полях. Стоял октябрь 1941 года.
По Зубцовскому шоссе, которое вело на Москву, идти было очень трудно. Отступали войска, немцы часто бомбили дорогу. Мама повела нас просёлочным путём. В деревнях мы просили хлеб у крестьян, останавливались, чтобы напиться воды. Приходилось ночевать в сарае с сеном, куда мама со старшей сестрой прятались. Но одни мы никогда не были. Толпы людей бежали к Москве.