Страница 32 из 104
Чай был бледного цвета, бледно-зеленый, в нем плавал один темный, свернутый в трубочку листик, и тут я увидела портсигар в руках Дайяне. Я увидела острые, красного цвета ногти Дайяне поверх золотистого портсигара и не могла взглянуть ей в лицо. От чая исходил едва заметный китайский аромат. Я не испытывала ни боли, ни гнева, у меня кружилась голова.
— Дайяне, дорогая, — сказала я ей, — у меня заболела голова, ты не возражаешь, если я уйду? — Сохранять спокойствие в подобных ситуациях было мне не свойственно. Обычно я в резких тонах говорю правду, а потом сожалею об этом. Но сейчас ощущение было глубже, оно было таким глубоким, что я могла только наблюдать за тем, как плавает листик чая в чашке.
Шелби подарил ей портсигар, чтобы почувствовать себя богатым и великодушным. Подобно жиголо, который стремится отомстить старой толстухе, которая носит бусы из черного янтаря, чтобы поддерживать свой двойной подбородок. Тогда все стало ясно, как будто чайный листик в чашке стал моей судьбой, ведь я поняла, почему Шелби и я ссорились и потом могли притворяться, что любим друг друга. Он не был уверен в себе, нуждался в помощи, которую я могла ему оказывать, но в то же время он презирал себя за то, что льнул ко мне, и ненавидел меня за то, что я позволяла ему это делать.
С 18 апреля они стали любовниками. Я помню это число, потому что это был день, на который приходился конный переход Поля Ревера, и это был день рождения тетушки Сью. Эта дата ассоциируется у меня с запахом химчистки. Мы ехали на такси в ресторан «Золотой петух», где тетушка Сью праздновала свой день рождения. Я надела лайковые перчатки с шестнадцатью пуговичками, они были только что из химчистки, и ее запах оказался сильнее, чем запах обивки в салоне такси, запах табака и духов «Табу», которыми я смочила свой носовой платок и волосы. Именно тогда Шелби сказал мне, что потерял портсигар. Он говорил надтреснутым голосом, и его раскаяние было настолько искренним, что я попросила его не переживать случившееся так сильно. Шелби сказал, что я прекрасная женщина, любящая и всепрощающая. Проклятая патронесса, должно быть, думал он, когда мы сидели в такси, держа друг друга за руки.
Любовники с 18 апреля. А сейчас почти конец августа. Дайяне и Шелби тоже, наверное, держали друг друга за руки и за моей спиной смеялись.
Когда после ленча я ходила по своей конторе, мне казалось, что все присутствовавшие все знают и прячут лица при виде моего унижения. Мои друзья говорили, что понимают мою импульсивную влюбленность в Шелби, но не понимают, как я могу продолжать любить его. Это меня сердило, я говорила, что они несправедливы, потому что Шелби слишком красив. Получалось, что внешность Шелби как бы препятствие, своего рода недостаток, который нужно было охранять.
Обычно я быстро начинаю сердиться. Я вспыхиваю и начинаю интенсивно разжигать себя, а потом испытываю угрызения совести по поводу своего мелочного женского раздражения. На этот раз мой гнев выглядел по-иному. Я до сих пор испытываю этот гнев, когда вспоминаю, как я считала месяцы, недели, дни после 18 апреля. Я пыталась вспомнить, когда видела Дайяне в одиночестве и что она мне говорила, думала о нас троих, включая Дайяне, и о том, что она чувствовала, признавая Шелби моим любовником, пыталась посчитать, сколько было вечеров, которые я провела одна, когда отдавала Шелби ей. Какими мы были терпимыми, какими современными, какими смешными и жалкими! Но я всегда говорила Шелби, когда ужинала с Уолдо, он же никогда не говорил мне, когда встречался с Дайяне.
Я безрассудна, безрассудна, говорила обычно моя мать, когда с тяжелой головной болью запиралась в своей спальне. Я всегда завидовала ей, хотела вырасти и тоже стать безрассудной. В пятницу после обеда, когда я вышагивала по своему кабинету, я повторяла эти слова снова и снова. Безрассудна, безрассудна, наконец я безрассудна, говорила я себе, как будто слово могло стать завершением дела. Я и сейчас вижу кабинет, письменный стол, бюро хранения документов и цветной рекламный плакат, призывающий пользоваться продукцией фирмы «Леди Лилит», на котором запечатлена Дайяне: она лежит на спине на диване, голова запрокинута назад, острые маленькие груди торчат. Я не чувствую, а, скорее, ощущаю сухой воздух помещения с установленным в нем кондиционером и сжимаю правую руку, как будто нож для открывания писем все еще оставляет порез на моей ладони. Я была в отчаянии, я была безрассудна, я боялась. Прятала лицо в ладонях, прикладывала лоб к деревянному письменному столу.
Я позвонила Уолдо и сказала, что у меня разболелась голова.
— Милая девочка, не будь столь капризна, — сказал Уолдо. — Чтобы приготовить наш холостяцкий ужин, Роберто обшарил все рынки.
— Я безрассудна, — произнесла я.
Уолдо рассмеялся.
— Отложи свою головную боль на завтра. Сельская местность годится для головной боли, это единственное, для чего она годится, пусть у тебя болит голова, когда ты будешь в окружении насекомых. К которому часу ждать тебя, мой ангел?
Я знала, что если буду ужинать с Уолдо, то расскажу ему о портсигаре. Он был бы рад тому, что я порываю с Шелби, но свое удовлетворение он бы элегантно облек в дружеские чувства ко мне. Уолдо никогда бы не сказал: «Лора, я тебе это говорил с самого начала». Нет, Уолдо не сказал бы так. Он открыл бы бутылку лучшего шампанского и, подняв бокал, сказал бы: «А теперь, Лора, ты повзрослела, давай выпьем за твое совершеннолетие».
Нет, спасибо, сегодня вечером я не вынесу утонченных манер, Уолдо. Я уже пьяна.
После того как в пять часов Шелби зашел ко мне в кабинет, мы спустились с ним в лифте, выпили вместе по две порции сухого мартини, я позволила посадить себя в такси и дать адрес Уолдо водителю, как будто я вообще никогда не видела этого портсигара.
ГЛАВА III
В пятницу я прореживала очитки, пересадила первоцвет и сделала новую грядку для ирисов около ручья. В воскресенье я пересаживала пионы. Растения были тяжелые, а корни такие длинные, что мне пришлось выкапывать для них глубокие ямы. Мне нужно было занимать себя тяжелой физической работой, она меня успокаивала и смывала из памяти ужасы пятницы.
Когда в понедельник пришел садовник, он сказал, что я пересадила пионы слишком рано, они теперь определенно погибнут. В тот день я раз двадцать ходила смотреть на них. Я осторожно поливала их тонкими струйками теплой воды, но они поникли, и мне стало стыдно перед жертвой моего нетерпения.
Еще до того как садовник ушел, я попросила его не говорить Шелби, что я загубила пионы, а то он будет упрекать меня, что я делала в саду мужскую работу вместо того, чтобы подождать его приезда. Странно, что я говорила это садовнику, ведь я точно знала, что Шелби никогда больше не будет копать, косить и поливать в моем саду. Я все еще вела себя по отношению к Шелби вызывающе, я пыталась рассердить его своим равнодушием, спровоцировать воображаемую ссору, чтобы уколоть его резкими ответами. Так, бросая вызов Шелби, я работала по дому: мыла, наводила чистоту, терла, стоя на полу на коленях. Он всегда говорил, чтобы я не делала лакейской работы, что я могу позволить себе нанять слуг. Он никогда не испытывал удовлетворения от выполненной своими руками работы по дому. Моя родня — обычные люди, женщины отправились на Запад со своими мужьями, но никто не нашел золота. Шелби был из «дворянского» рода, у его родни были рабы, которые расчесывали господам волосы и надевали им туфли. Джентльмен не мог видеть женщину за работой, подобно негру; джентльмен открывает дверь, выносит кресло леди и приводит в ее спальню шлюху.
Так, стоя на полу на коленях, я представила себе, как будет выглядеть наш брак, фальшивый и лживый, в котором будут сочетаться натянутые чувства с небрежным притворством.
На мне лежала большая вина, чем на Шелби. Я использовала его, как женщины используют мужчин, чтобы реализовать свое представление о полноценной жизни, играя в любовь для ублажения собственного тщеславия, которое несут гордо, как удачливая проститутка носит черно-бурую лису, тем самым демонстрируя всему миру, что мужчина у нее в руках. Поскольку мне было за тридцать и я была не замужем, меня охватило беспокойство. Я делала вид, что люблю его, играла в игру под названием материнство, купила ему экстравагантный портсигар из золота 14-й пробы, подобно тому как мужчина покупает жене орхидею или бриллиант, чтобы загладить свою неверность.