Страница 124 из 125
Клостерс просто упивался оптимизмом:
— Я подключил своих лучших людей, а они все сделают как надо. Я знаю, что делаю, Сузанна! Когда я борюсь за справедливость, то не сражаюсь благородной шпагой, как Вардайнер, я беру в руки топор потяжелее!
— Ох, лишь бы это помогло Петеру, — задумчиво произнесла она.
— Вы все это воспринимаете слишком трагично, Сузанна, слишком серьезно… Вам надо немного отдохнуть, отвлечься. И я даже знаю как. Внизу в отеле сегодня маскарад. Идемте со мной!
— Нет, прошу вас, не надо!
— Сделайте это для меня. Хотя бы в благодарность за оказанную вам сегодня услугу. И только на часок…
Сузанна в конце концов согласилась. Зашла к приятельнице, которая жила неподалеку, переоделась там в маскарадный костюм русалки и вскоре возвратилась к осчастливленному Клостерсу.
Когда они вместе вступили в зал, их окружила полуобнаженная толпа. Вокруг мелькали оголенные груди, неприкрытые пупки, обнаженные ягодицы. Репродукторы гремели, не было слышно ни единого слова.
Сузанна в этом гвалте ощутила желание поделиться хоть с кем–нибудь переполнявшими ее чувствами.
— Знаете, я так люблю Петера, но он об этом даже не догадывается! А я так хочу, чтобы он узнал! Хочу сказать ему об этом.
Она почти выкрикнула это, но Клостерс только улыбался в ответ — в ужасном шуме он не понимал ни слова.
* * *
Циммерман по дороге хотел было удивить Келлера, сидевшего рядом с псом на коленях.
— А мы уже знаем, что делал Хорстман в тот вечер на Нойемюлештрассе!
— Хотел зайти в дом тридцать шесть к фрау Фризи, — спокойно ответил Келлер. — А ты откуда знаешь?
— В бумагах Фельдера я заметил фамилию Фризи. И там же нашел ее адрес.
— От тебя ничего не скроешь, — с уважением признал Циммерман и включил свет в кабине, протянув Келлеру извлеченный из кармана лист бумаги.
— Вот что искал Хайнц Хорстман на Нойемюлештрассе. Хесслер готов был сделать что угодно, чтобы помешать ему в этом. Это свидетельство о некоторых обстоятельствах, определивших незадачливую, но вполне типичную для нашей страны судьбу.
* * *
Из материалов, собранной инспектором Фельдером по делу Хорстмана:
«Фризи Лизелотта, вдова Хесслер, урожденная Майнрад, родилась в 1905 году в Данциге, ныне Гданьск, Польша. Документы запрошены у польской полиции, имеется согласие на передачу. Проживает на Нойемюлештрассе, в мансарде дома номер тридцать шесть. Живет с процентов на наследство после второго мужа.
В 1922 году в Данциге вышла замуж за Ханса Эрнста Хесслера, учителя средней школы. В 1923 году там же в Данциге у супругов Хесслер родился сын Ханс. Позже Фризи оставила семью, и сына воспитывала бабушка.
Отец Ханса Хесслера в 1944 году был осужден военным трибуналом «за разложение боевого духа германской армии», ему инкриминировалось то, что своими нападками он публично оскорблял вождя и рейхсканцлера. Смертный приговор был приведен в исполнение в июле 1944 года.
Одним из основных свидетелей на процессе был некий Фризи, который в то время как фельдфебель запаса командовал отрядом «фольксштурма».
И этот Фризи в 1945 году женился на вдове Лизелотте Хесслер. Свадьба состоялась в Шонгау, в Верхней Баварии, где они оба оказались как беженцы с восточных земель. Позже поселились вместе в Вайльхайме. А 1 июля 1945 года Дитмар Фризи был найден мертвым. Видимо, на него напали на прогулке в лесу и убили неустановленным тупым предметом.
Среди подозреваемых был и сын фрау Фризи от первого брака — не кто иной, как наш Хансик Хесслер. Но не удалось даже доказать, что в день убийства он был где–нибудь поблизости от места преступления, не то чтобы собрать улики. Дело было закрыто как неразрешимое.
Как, впрочем, и большинство уголовных дел в первые послевоенные годы».
* * *
— Так что ничего нет нового под солнцем. — Келлер погасил свет в кабине. — Мы думали, что разрешим Бог весть какое сложное преступление, а оказалось, что столкнулись с совершенно заурядным эпизодом истории. С несчастным человеком, которого нам недавнее прошлое оставило в наследство.
— Что ты хочешь сказать? — спросил удивленный Циммерман. — Или нам оттого, что время и общество кого–то сделали преступником, теперь не бороться с преступностью как таковой? Или вообще не забирать их и не судить и считать больными? Смириться с тем, что существует преступность, как смирились с существованием рака только потому, что не умеем его лечить?
— Ты, конечно, прав, — ответил Келлер, — но именно нам, криминалистам, среди совершивших преступление следует выделить людей с изуродованной судьбой и деформированной психикой. Как, например, Хансик Хесслер.
— Но это не довод, чтобы оставить их в покое, — не уступал Циммерман. — Да, нам не по зубам такие гиены, как Шмельц. Но, устранив таких, как Хесслер, мы ослабим мерзавцев типа Шмельца, изолируем, вызволим их «рабов». И это ты не считаешь достойной работой, а, защитник человеческих слабостей?
* * *
Из показаний фрау Лизелотты, урожденной Майнрад, вдовы Хесслер, вдовы Фризи:
«С Хансиком, моим единственным сыном, трудно было с самого начала. Я забеременела еще незамужней и пришлось выйти за Хесслера. Роды были тяжелыми, я чуть не умерла. Вышла я за отца Хансика не по любви и всегда его терпеть не могла. И нелюбовь моя перешла и на сына. Поэтому я их оставила и переехала в Берлин. Там работала швеей, и жилось мне неплохо, я даже посылала деньги матери, которая забрала Хансика к себе.
Когда Хансик заканчивал школу, он регулярно меня навещал. На свой день рождения в июле и на Рождество. Во время войны мы как–то встретились все трое — я, Хансик и его отец. Но ничего хорошего из этого не вышло. Хансик отца не любил, и даже когда его расстреляли, сказал: «Теперь ничто нам не мешает жить наконец вместе! Только ты и я!»
Но все было в порядке только до тех пор, пока я не сказала, что собираюсь снова замуж. Он вел себя как ненормальный. «Ты не можешь так поступать, это предательство!» Я отвечала, что люблю Фризи и что имею право на свою личную жизнь. Но он вдруг заорал: «За мерзавца, на совести которого мой отец, ты выйти не можешь! Не можешь бросить меня одного!»
Но я не уступила и вышла за Фризи. Хансик меня никогда не простил и горько упрекал при каждой встрече. Не буду повторять, что мне доводилось выслушивать. Самые жуткие вещи, которые можно сказать матери.
Потом я его видела лишь однажды. В тот день, когда моего мужа нашли убитым. Хансик ворвался ко мне и, стоя в дверях, орал как безумный: «Ты ничего не знаешь, а я всегда так тебя любил! А ты меня предала! И бросила одного на всем белом свете!» И исчез…
Никогда больше я его не видела, только получала письма. Всегда ко дню рождения — у меня в июле, как и у него, — и к Рождеству. Но это были странные письма. В конверте со своим адресом я каждый раз находила чистый лист бумаги».
* * *
Обитателям Нойемюлештрассе казалось, что после этой ночи на понедельник тишина и покой навечно покинули их квартал, что никогда уже в поздние вечера не вернутся тишина и спокойствие. Улица была полна полицейских машин, и повсюду в тени за ними укрывались вооруженные полицейские.
На тротуаре, тускло освещенном одиноким фонарем, у дома 24 стоял Фельдер, держа в руке тряпичную куклу в человеческий рост. И видом, и одеждой кукла походила на Хорстмана в день его смерти.
Тут же собрались и свидетели трагедии: отставной советник Лаймер с фрау Домбровски и Хелен Фоглер, которую Фельдер пригласил по предложению комиссара Кребса, и даже фрау Зоммер со своим неизменным зонтиком в сопровождении Михельсдорфа.
Рядом с Фельдером, точно по сценарию Циммермана, переминался с ноги на ногу Анатоль Шмельц. Он все никак не мог смириться с тем, что приходится здесь торчать.
— Герр Фельдер, вы мне можете объяснить, чего, собственно, вы ожидаете от моего присутствия?
— Не могу, — ответил Фельдер. — Спросите комиссара Циммермана, когда он приедет!
Циммерман действительно появился через несколько минут. Проверив готовность, благодарно кивнул Фельдеру. Шмельца словно и не замечал. Келлер с псом перешли на другую сторону улицы, откуда был лучше обзор.