Одолень-трава

Вошь белесая перламутровый ножичек сложил, стал, позевывая, натягивать перчатки.

— Господа, где мой хлыст?

Щелкнули кнопки на запястье.

Бить будут, ясно.

И били. Свалят с ног, пинают, плетью хлещут.

Найдет на меня помраченье, водой окатят и сызнова принимаются:

— Кто тебе передал об агенте в банде Достовалова?

— Кто отнес письмо на почту?

То обещают, что домой отпустят, то сулят Мхи.

Меня на пушку брать? После карцера-то — под землю полторы сажени вглубь?

Цепляюсь за стену. Губы разбитые кровоточат. Не было ни в Раменье, ни близко в округе бар — напоследок да спознал белую-то кость!

Когда ваши к нашим попадают, их не бьют.

Плывут перед глазами, валятся стены и потолок, мельтешат брызги крови на полу.

— У нас сила не в кулаках. У нас сила верная!

Сани полозьями скрипели, сладко пахло на морозе конским потом, сбруей ременной. Забывшись в обмороке, что я и помню, так запах сбруи, клочок неба, мутного, предрассветного.

Где после был, что было после подвала, как в тумане потонуло…

Очнулся уж в камере-одиночке. Сводили в ванну. Жратвы нанесли: суп, жаркое, компот сладкий. Ел сперва через силу. На душе свербило: бьют и мытарят, так это полагается. Но если уход за тобой, кормят словно на убой — это с каких шишей? Кровать на пружинах, тюфяк мягкий, простыни и подушки — за что? Где я дал промашку? Одно утешало, что в двери очко для часового, на окне решетка, и полосатая арестантская роба выдана. По причине решетки и полосатых штанов я успокоился и корочкой тарелки зачистил.

Вместо полового солдат прислуживал, детина головой под потолок. Сгреб он порожнюю посуду на поднос: «О’кэй!» — и выложил пачку сигарет и зажигалку.

Двери на замок запер.

Когда замок и решетка, вполне утешительно. У каманов я, новое, стало быть, разнообразие.

Почиркал зажигалкой, огня добыл.

А чего? Ребра в контрразведке кулаками офицерскими прощупаны, глаз синяком заплыл, но раньше смерти помирать — это-то с каких шишей?

Завалился я на коечку. При добром расположении духа сладко спится.

Проснулся — по камере расхаживает каман. Бритый-стриженый. Трубка в зубах. Френч с накладными карманами на нем и ботинки с крагами.

— Извини, что разбудил тебя.

По-русски шпарит. Ладно, намотаем на ус.

Солдат принес умыться. На стуле одежда приготовлена. Пиджак суконный, брюки, жилетка: троечка, поди, во сто рублей.

Камана я узнал. По Раменью. По вечеру с красными бантами. Пуд-Деревянный на крыльце трактира: «Неумытые мы! Полоротые! А не брезгает нами Европа!» Саночки вылетают из ворот… Сказать ему разве: «Со свиданьицем, ваше степенство»? Погожу, ладно. Виду не подам. Поди с налету разбери, кто он.

— Это тебе, — трубкой указал каман на костюм.

— Нет, в робе вольготней.

Хохотал он взахлеб, когда дошло, что я пижаму принял за одежду каторжника.

— Зови меня: Петр Леонидович, — попросил он.

Я не оговорился, точно уж попросил.

Ладно, мне что, язык не отсохнет, назовут и Питера Петром.

— Федя, как получилось, что ты в армии? Впрочем, если секрет, не настаиваю на ответе.

— Секрет? — я заголил спину. — Мне этот секрет по гроб не износить.

Он безгубый рот поджал, на рубцы поцокал языком:

— Н-да… Впечатляет!

Человеческое обращение мы понимаем. Выложил я все как есть. Помянул и про Карюху.

— Ценю искренность, — похвалил Петр Леонидович. — Ты взялся за оружие, чтобы кровью врагов смыть позор. Что же до кобылы, то хорошая лошадь в хозяйстве — и мужик счастлив. Значит, ты пошел воевать за честь, за счастье. Мой вывод верен?

Ловко подбил итоги. Только зачем он мне цену набивает? Федька, не хлопай ушами. Я сглотнул набежавшую в рот слюну.

— Ровно в воду смотрите. Ой и голова у вас — не шапку носить!

Ведь клюнул. На лесть, знать, повадлив. Осклабившись, он потрепал меня по плечу:

— Ты да я — оба добровольцы, дружище. Кто я был до событий на Севере? Торговый представитель, приказчик. Но надел мундир — и солдат. Мы оба солдаты, дружище!

Веки припухлые. Глаза желтые, круглые.

— Смыть кровью позор. Иметь хорошую лошадь… Ближние все перспективы. Ну, а потом? Как ты представляешь собственное будущее?

Прилип как банный лист. Вынь ему да положь: за что, и почто, и дальше что.

— Наступит мировая революция, вообще свобода… — я поерзал. После побоев ломает меня, башка гудит, и на тебе, агитируй за Советскую власть. — Машины будут землю пахать. По деревням электричество. Аэропланы — садись и лети, — постепенно я расходился, понесло меня, как Овдокшу-Квашню на сходке. — Сахару, ситнику, колбас будет навалом. Про ситец там, про обутку толковать нечего. У каждого мужика по трое сапог, у баб сарафаны — шелк и кружева.

Припухлые веки приподнялись. Желтые глаза скользнули по мне, в усмешке ощерились зубы.

— О чем ты изливаешься, дружище, это уже есть. Это — Америка. Там много машин и женщины носят шелковые сарафаны.

Он пожевал губами.

— Мы богаты. Не заримся на чужое. Трагическое недоразумение, что русские видят в нас захватчиков. Мы… как это сказать? Мы очутились в дурной компании. Французы покушаются на Кольский полуостров. Англичане хотят получить Север в качестве колонии… Глупо! Очень глупо! Борьба только началась. Борьба беспощадная. Но за болота? За пустыни в снегу? Конечно, мы деловые люди, чего-то стоит, конечно, сам по себе Север с его богатствами недр, ценной древесиной, пушным зверем, рыбными промыслами. Тем не менее борьба идет… За тебя! — Он ткнул мне в грудь пальцем. — За таких, как ты!

Даешь, дядя, копоти, ловко меня под знаменатель подвел.

Говорят, один в поле не воин. Я один. Решетки на окне, за дверью часовой.

— Показательно, мой юноша, что война идет необъявленная. Ее не объявляли, и ей конца не видно, как ни напрягай мысленный взор.

Всему есть название. Клонит он меня на свою сторону. Вербовка — вот как это называется. Бит я и ломан. Но и терт, «финлянку» и Мудьюг прошел.

— Дядя, ведь получите вы скоро по шапке! Скакала лягу ха, скакала — хвост потеряла!

Петр Леонидович пожал плечами:

— А что это меняет? Ничего. Да, что я хотел тебя спросить? — он прищелкнул пальцами. — Ты родственник Григорию Достовалову?

— Соседи мы. По нашему посаду сплошь Достоваловы: Кирьян, Никандр по прозвищу «Пыж», Банька-Колесо…

— Ты предупредил о провокаторе в отряде Достовалова?

Голова раскалывается. Кончай, дядя, ни фига не добьешься.

— Ну, я. Я.

Стены каменные, лоб разбей — не прошибешь. На окне решетка, за дверью часовой.

— Опрометчивый поступок, — посочувствовал Петр Леонидович. — Не хотелось бы тебя огорчать, но и тех, кого я ценю, держать в неведении не в моих правилах. Твое письмо перехвачено, как ты понимаешь, наверное.

С ним был портфель. В портфеле бумага. Казенная бумага с печатями.

«Военно-окружной суд, — прыгали строчки у меня перед глазами, — в законном составе слушал дело… Приговорил -

К РАССТРЕЛУ».

— Смышленый малый, ты справишься. Получишь документ об освобождении из плена. Несовершеннолетний, кто к тебе придерется? Попадает крупная рыба, мелочь ускользает из сетей! Пойдешь в отряд Достовалова и выдашь провокатора. Ты понял?

Понял, чего там. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит»…

— Вот так: провокатора разоблачишь ты. Полагаю, это честная, обоюдовыгодная сделка. Мы уйдем. Совсем уйдем. Скоро. Но уйдем, чтобы остаться. Улавливаешь мою мысль?

Душно чего-то. Потолок давит каменный, ворот рубахи тесен. Все я усвоил: «Приговор окончательный». Пол подо мною колеблется. Как палуба. Как окоп в бомбежку, когда собой мы прикрывали деревеньки серые, и лёт паутины по стерне, поля и пожни.