Страница 21 из 56
Вот и он… Ну, конечно, он совсем не изменился за эти годы! И я обратилась смело:
— Подметки набить сколь возьмешь?
Мимо ушей сапожник мой вопрос пропустил: шилом, знай, ковыряет.
Я переглянулась с Ольгой Сергеевной, улыбка у меня сразу поблекла: неласково встречают.
Наконец, истомив нас, сапожник буркнул:
— Задаток вперед. К лаптям, что ль, подметки-то?
Правильно, не сообразили наши с паролем: лапотникам в этой будке делать нечего.
Трехрублевую «николаевку» сапожник проверил на просвет. Гвоздики изо рта в фартук выплюнул. Губами шевеля, долго считал цифры на ассигнации.
— Сходятся… А рисковый вы народ! — метнул сапожник в меня быстрый уклончивый взгляд. — Особливо эта цыганка. Паспорта не надо, вылитый Достовалов! И-их, — вздохнул он. — Гуляете, нет того в уме, что в Москве беда: Ленин убит.
— Как! — вскрикнула Ольга Сергеевна. — Что?
— Пулей! — выкрикнул сапожник. — Из пистолета… Дамочка одна…
Он уковылял на костыле, окна прикрыл ставнями глухо, снаружи замок навесил.
Ленин? Убит?
Час прошел, второй — сидим взаперти. Стемнело, дождь зарядил. У будки побывали старуха и девочка. Бранилась старуха: «Колченогий черт, когда заказ-то будет готов? Девочка в дверь скреблась: «Дядя Прокофий, ты где?»
Сыпал дождь, по кровле будки вычикивая, шумели тополя тоскливо, и напало на меня какое-то отупение, пристроившись на лавочке, забылась незаметно.
Проснулась оттого, что даже сквозь сон почуяла: в будке посторонний! И ему нашептывает Ольга Сергеевна:
— …Не могу не отдать должное: храбр, сметлив. Пользуется авторитетом среди селян. Но сама его ненависть к врагу делает порой его слепым. Наши же задачи иные: тайный бой, когда один… Да, один солдат стоит сотен! Наконец пропаганда. Отнять у врага его солдат — задача посложнее любой. Словом, склонен к откровенной партизанщине. И доверчив… Ах, доверчив! Как безоглядно доверчивы люди открытые, убежденные в своей правоте.
— Не подчиняется — снять, — проговорил мужской голос. — Отсебятина дорого обходится.
Снять? О ком они? Меня осенило: о тяте… Ну, Ольга Сергеевна, мягко стелешь, но жестко спать!
Дробил дождь по кровле. На улице кололи березовые дрова.
Прошуршала мокрая одежда, мужской голос попросил:
— Что вы там принесли?
Вспыхнула спичка. Бледный красноватый огонек осветил мокрую широкополую шляпу.
— «…Именно теперь американские миллиардеры, эти современные рабовладельцы, открыли особенно трагическую страницу в кровавой истории кровавого империализма, дав согласие — все равно, прямое или косвенное, открытое или лицемерно прикрытое, — на вооруженный поход… с целью удушения первой социалистической республики».
Спичка погасла.
— Ленин.
— Я была в Кремле, когда нынче летом левые эсеры подняли мятеж. Войск нет — на фронте. Мятежники захватили центр города, по телеграфу направили во все концы страны воззвание о свержении Советского правительства. Был арестован Дзержинский. На кремлевских площадях рвались снаряды. Но все предложения вооружить рабочих московских заводов Владимир Ильич отклонил: с армией воевать должно армии. Не хотел ненужных жертв. Между тем все висело на волоске, и сам Ильич, мне это говорили потом верные люди, не расставался с браунингом!
Зашелестел мокрый плащ-пелерина.
— Пора, товарищ!
— Я вас провожу, товарищ, — молвила Оля.
Ветер налетал порывами. Хлестал дождь, гулким шумом занимались кроны сосен и тополей.
Возле сарая кто-то колол дрова.
Дождь на иней, — крестьянская примета. Она оправдывалась.
По квартирам отсиживались господа офицеры гарнизона. Ни зеленое сукно ломберных столиков, ни бильярдная бывшего купеческого клуба с маклером, в своей широкополой шляпе и плаще-пелерине выдававшим себя за короля петроградского бильярда, ни бар — ничто не заманивало их выйти в непогодь.
Патрули прятались в подворотни. У штаба мокли согнанные с деревень подводчики: ну как понадобится куда каманам, они ведь через дорогу и то пешком не ходят!
Высоковский ужинал, когда его вызвали в прихожую. Патрульный в грязной, охлюстанной шинели отрапортовал: Достовалов схвачен на третьем посту.
— Ну? — Высоковский скривился. — Достовалов? Который по счету? Посулили обормотам награду, и тащат черт знает кого.
— Так чего, ваше благородие? — спросил патрульный. — Отпустить, ай как?
Высоковский накинул кожанку, сунул в карман револьвер.
— Идем посмотрю.
Уличные фонари, видимо, залиты. Темень. Дождь высекает пузыри. Поток ревет в овраге.
— Сюда, сюда! — патрульный неуклюже перепрыгивал лужи.
На перекрестке маячили смутные, словно размытые дождем силуэты людей и лошади, запряженной в телегу.
— Ну ясно, из подводчиков… — начал было Высоковский и осекся. Зачем-то отогнул воротник кожанки.
Папаха. Приземистая, широкая фигура…
— Он! — сунул Высоковский руку в карман.
В то же мгновение на него навалились сзади, заламывая руки, и связанного, с кляпом во рту, швырнули в телегу.
Ветер. Стоном стонут тополя и сосны. Хлещет дождь как из ведра, редко-редко где по домам блеснет свет в окнах, и на улицах пусто.
Телега скрылась в проулке. Увязалась было собака за подводой… Отец потом мне рассказывал, что ничего он так не боялся, как того, что своим лаем она переполошит Городок. Лаяла… Громко, очень громко лаяла дворняга! Но Городок — весь-то ничего, в одну улицу, и скоро телега затряслась по кочкам на скотном выгоне. Ездовой в папахе погонял немилосердно. Солдаты едва поспевали бегом. Собака отстала в перелеске их ждали.
— Достовалов? Один? — послышался окрик.
— Прихватил дружка за компанию. Интерес имею вплотную с ним потолковать: какая же гнида против нас ворожит?
— Дерзко! Смело!
— Как умеем, Пахолков. Для себя стараемся.
— Почему меня не поставили в известность? — упрекнул Викентий Пудиевич. — Ум хорошо, а два лучше.
— Хуже! — отрезал Достовалов. — Чую, что и так мне за самоуправство нагорит.
— А чего твой дружок, Григорий, мычит непутево? — подал голос Овдокша.
— Рот онучей заткнут — не песни запоешь, — почему-то обиделся отец.
У солдат пережитое напряжение разрешилось громким говором:
— Ловко, братцы, мы их благородье-то обработали!
— Костромские, чай! Против своих не идем!
Один солдат спросил крикливо:
— А причтется нам? Жизнью рисковали!
Отец вел лошадь под уздцы, отозвался ему:
— Советская власть не забудет.
Тимоха семенил впереди, указывая дорогу.
— В балаганах пускай обсушатся, — вполголоса наставлял его отец. — Передохните часок-другой и не мешкайте, выступайте к Темной Рамени. На тропу их выведешь — и назад, сами дальше найдут дорогу.
— А барин-то шибко легко достался, — сказал Тимоха.
— Расчет, Петрович! Неделю готовились. Так и этак прикидывали, не по часам — по минутам. Да и погода способствует.
Ворчал недовольный солдат:
— Не забудут они… Вон из деревни писали: продотряд из амбара зерно выкачал, на еду и семена крохи остались…
Лошадь дернула и заржала. К тракту вышли неожиданно быстро, а там двигался кавалерийский разъезд.
Солдаты сгрудились в тревоге. Клацнули затворы винтовок. Завозился в телеге пленник. Овдокша подскочил, грозя сдавленным шепотом:
— Ну, ты, пикни только!
— Тихо! Я тебе дам… Размахался! — встал ему наперерез отец, собой заслонил пленника. — Мне его шкура сейчас своей жизни дороже.
И бросил на телегу шинель.
Шумом ненастья заходился лес. Верховые, ничего не подозревая, проехали шагом.
— Ну; товарищи, — сказал Достовалов солдатам, — теперь разделимся. До встречи. За службу — спасибо.
С каждым он простился за руку:
— До встречи. Авось свидимся. Добро вы нам помогли.
По тракту телега проехала с полверсты и свернула в сторону, в лес, едва нашелся удобный съезд.