Страница 13 из 45
Ляксеич неожиданно подмигнул:
— Селу, конечно, нужны самоходные кабинеты. В общем так, ребята. Он вас требует к себе. Наверно, будет агитировать заняться перегонкой воды на бензин. Топайте, не робьте. Потом забегите, расскажете.
Перед дверью кабинета декана факультета механизации сельского хозяйства мы остановились. Дверь была ослепительно белая, с массивной золоченой ручкой и табличкой хирургической чистоты: «Декан факультета механизации сельского хозяйства, кандидат сельскохозяйственных наук Наум Захарович Глыбка».
Ни один декан не имел у нас собственного кабинета, а Наум Захарович имел. Даже проректоры, чтобы взять папиросы в буфете, становились в очередь, а Науму Захаровичу папиросы давали так. Ибо велик и могуч был наш декан.
— Открывай! — сказал Ким.
Белые двери с золочеными ручками почему-то всегда внушают мне благоговейный трепет.
— Открывай сам, — ответил я Киму. Капитан заупрямился:
— Почему я все должен делать первым?
Оказывается, эта дверь действовала и на неустрашимого капитана.
— Эх, вы! — презрительно сказала Тина и дернула на себя золоченую ручку.
Даже в ресторане первого класса «Дон» я не видел такого великолепия, какое было в кабинете Глыбки. Алый диван, пальмы в кадках. Паркет натерт до коричневого свечения. Тина первая бесстрашно вступила в холодный огонь.
— Вы нас звали, Наум Захарович?
Мы с Кимом топтались сзади, как аисты, поднимая и опуская ноги, пытаясь установить, оставляют ли наши грешные ноги следы на этом нереальном полу.
— Звал! Да! Звал! — Голос был такой густой и низкий, что у меня защекотало в ушах.
Самого Наума Захаровича мы не видели. Его закрывала почти метровая статуэтка девушки с корзиной на плече. В корзине был настоящий жасмин, а на пьедестале — «Нашему дорогому лауреату от коллег по сельхознауке».
Из-за цветов высунулась бледная, тонкая, с рыжими веснушками рука и отодвинула девушку на край стола. Наум Захарович предстал перед нами.
Узкое худое лицо, лысый череп, плоский широкий нос и огромные пылающие глаза. В институте мало кто выдерживал взгляд декана факультета механизации. Казалось, его глаза жили своей особой жизнью, отличной от тела. Они набрасывались на человека, начинали выкручивать ему руки, воротить набок голову, что-то в нем переставлять, передвигать, усовершенствовать, механизировать, автоматизировать. Несовершенство человеческого организма, видно, страшно их возбуждало. Не могу сказать точно, но, по-моему, то же самое испытывали и предметы, когда Н. 3. Глыбка на них смотрел.
В институте его звали Маленьким Ломоносовым.
— Ага, — сказал декан, пристально глядя на мою руку. — Вы изобретатели скоростной сеялки?
Я поспешно спрятал руку за спину. Мне вдруг стало стыдно, что на ней всего пять пальцев, а не шесть или семь.
— Ну, какие мы изобретатели…
Декан отвернулся и стал смотреть в окно. Так прошло с полчаса. Ноги у меня затекли, так как стоять на коричневом льду неподвижно было тяжело; мои подошвы неожиданно разъехались, и я плюхнулся на диван. Тина хихикнула.
Глыбка, наконец, повернулся к нам. Взгляд у него был отсутствующий.
— Сачкуем? — спросил он скучным голосом. — Устраняемся от трудностей? Клопов давим? Мух ловим? Сельхозпрогресс на самотек пускаем? Честь института оплевываем? Народными тыщами на ветер сорим?
Мы молчали.
— Очки втираем? — продолжал Наум Захарович так же без всякого выражения, только глаза его пылали. — Кому пытаетесь втереть? Мне? Черта с два вам это удастся. Ишь какие умные — взяли типовую сеялку, поставили на ней две шестеренки и пытаетесь защищать диплом. Не выйдет.
— Но Кретов сказал…
— Кретов, Кретов, — вздохнул Глыбка и опять стал смотреть в окно. — Что он смыслит в сельском хозяйстве?
— Но ведь двадцать километров! — пытался настаивать Ким. — Это значительно больше, чем восемь — скорость посевного агрегата сейчас…
Глыбка резко обернулся.
— Ну и что? Кого это удивит? Что перевернет? Кого разоблачит, что развенчает? А? Я вас спрашиваю! Настоящий ученый не должен копаться в мелочах. Пусть это делают ремесленники. Настоящий ученый должен переворачивать, низвергать, будоражить! Только тогда он двинет вперед прогресс! Вот если бы вы мне сказали, что сможете сеять со скоростью триста, пятьсот километров, — это да!
— Тогда это будет не сеялка, а самолет, — сказал я.
Потом я много раз ругал себя за эту фразу. Мне не надо было ее говорить. Может, тогда все пошло бы по-иному, вся моя жизнь…
Глаза Наума Захаровича вспыхнули так, что в них больно стало смотреть. Даже гипсовая девушка испугалась и выронила из корзины цветок. Глыбка схватил его, быстро повыдергал лепестки, поднес к глазам и бросил.
— Летающая сеялка, — пробормотал он, — да…по бокам крылья…
Декан заметался по комнате, сокрушая все на своем пути. Развевающаяся пола его пиджака зацепила скульптуру, и девушка с корзиной упала на пол. Но Глыбка этого даже не заметил.
— Летающий культиватор… — говорил он все громче и громче. — Летающий плуг!.. Мы перевернем сельхознауку! Мы создадим эскадрильи сельхозмашин! — Декан уже вдохновенно кричал: — Эскадрилья культиваторов! Пахота на бреющем полете! А? Звучит? Завтра же приступим! Нет, зачем завтра? Сейчас! Где Кретов?
Наум Захарович бросился к телефону. Руки его дрожали, и уши, длинные, как у тушканчика, подергивались.
— Надо бы сначала сеялку закончить, — робко подал голос Ким. — А то к защите не успеем.
— К черту вашу сеялку! Немедленно приступайте к проектированию летающих сельхозмашин! Начнем с летающей бороны — и диплом я вам гарантирую. Алло! Алло! Кретов? Косаревский? Косаревский, срочно найдите Кретова! Поняли? И ко мне! Оба!
— А вы чего стоите? Марш за ватманом и карандашами!
Декан стал теснить нас грудью. Взъерошенный, возбужденный, он напоминал рассерженного воробья.
Ошеломленные, мы поплелись к Дмитрию Алексеевичу. Институт уже лихорадило. Трещали звонки. Бежали курьеры. Косаревский тащил куда-то кусок пропеллера.
Я так и думал, что он из вашей сеялки мыльный пузырь сделает, — сказал завкафедрой. — Что же нам предпринять? Бросать работу никак нельзя. Эх, нам бы дня на три трактор, и сеялка вчерне готова! Тогда можно было бы и наступать.
— Может, к ректору сходим? — подал мысль Ким.
— К ректору, конечно, сходить можно, да Глыбка наверняка успел позвонить ему и затуманить мозги. У него это здорово получается. Ну ладно, хлопцы и девчата, идите домой, отдыхайте. А завтра мы чего-нибудь придумаем.
Гибель «Летучего Голландца»
Косаревский явно задавался. Он разгуливал по гаражу в синем халате и, помахивая связкой ключей, отдавал распоряжения первокурсникам:
— Двое — промыть фильтр! Ты, рыжий, почисть колесо!
Увидев меня, лаборант стал еще важнее. Вперевалку он подошел ко мне и похлопал по плечу.
— Как дела, Рыков?
— Ничего. А у тебя? — Я встал на цыпочки и тоже похлопал Косаревского.
— Отлично.
— Ну и прекрасно.
— Мы опять похлопали друг друга.
— Работаешь, значит? — спросил я.
— Работаю. Вчера старшим лаборантом назначили. — Косаревский стал надуваться.
— Старшим лаборантом?! — я сделал изумленное лицо.
— Да. И одновременно буду учиться в аспирантуре.
— Здорово! Везет же людям!
— Да… Оклад — сто.
От важности Косаревский совсем превратился в статую.
— Но и работы здесь много, — покачал я головой.
— Конечно, много, — процедил старший лаборант.
— Почистить, помыть, заправить тракторы… Не успеваешь, наверно. Вот этот «Беларусь», мне кажется, совсем неисправен.
— «Неисправен»! — презрительно фыркнул Косаревский. — Да на нем хоть сейчас в поле.
Я с сомнением обошел вокруг новенького трактора.
— Смазан? Заправлен?
— Конечно.