Круг иных

– Ну что еще? – спрашиваю.

– До тебя не достучаться, – отвечает.

– Достучаться вообще ни до кого невозможно. Тут она целует меня страстно-престрастно и говорит:

– Теперь достучалась?

Что тут ответишь? Все лгут – из добрых побуждений, из жалости или из трусости.

– Несомненно.

Она смотрит на меня своими синющими глазами, влажными по краям, смотрит и смотрит, нескончаемо долго.

– А если бы я предложила тебе порвать?

– Что именно?

– Наши отношения.

– Ты этого хочешь?

– Ну а если бы хотела?

Опять эти бестолковые разговоры.

– Эм, я такой, какой есть.

– Да уж. – Тяжкий вздох. – Знаю. – Еще более тяжкий вздох. – Давно пора с этим завязывать, да только не могу.

Я молчу, а сам думаю: «Ну если мы сегодня ничем не займемся, то можешь уходить». Жаль, что такое не принято говорить вслух.

– Эм, я, если честно, подустал.

– А ты, кстати, всегда какой-то «подуставший». Непонятно только, от чего.

– Да ни от чего. Пустота доконала. Думает, я прикалываюсь, но это серьезно.

И вот она на меня все смотрит и, сама того не замечая, погружается в задумчивость – в свой мир или еще куда, и в этот миг у нее делается совершенно другое лицо. Будто где-то там прячется маленькая девочка, еще ребенок, и выглядывает, думая, что ее не видно. Эта малышка такая очаровательная и неиспорченная, что от одного ее вида дух захватывает. Как-то подзабылось, что на свете еще живут бесхитростные люди. Она нежная, ее легко обидеть. Я чуть не разрыдался.

– Ты что? – спрашивает Эм.

– Да все ты, – отвечаю.

– А что со мной?

– Ты такая красивая!

Для меня красота – не внешность, а ощущение. Наверное, как и для всех. Мэрилин Монро – отнюдь не эталон: у нее одутловатое лицо, если посмотреть на случайные снимки, где она не позировала. Но есть в ней что-то трогательное, некая мольба: пожалуйста, любите меня, я так хочу нравиться!.. Это подкупает. Лично я считаю, что в душе она – все та же малышка, которая хочет, чтобы ее обняли и приласкали, но поскольку она уже взрослая женщина, это чувство облекается в секс. И вообще потерянные дети – страшное дело. Как-то по телику показывали сюжет про сиротские приюты в Китае, о брошенных на верную смерть младенцах. Я пять минут посмотрел и не выдержал, переключил программу – там показывали какую-то далекую войну и как взрывают людей. Когда взрослые друг друга уничтожают, это еще терпимо, но те младенцы в одиноких колыбельках, которых некому проведать…

Ну вот, опять у нее слезы.

– Ну, что теперь?

– Так нечестно, – отвечает Эм. – Всё, с сегодняшнего дня я тебя не люблю!

Глава 2

Выясняется, что Джемма родила мальчика; родительница с чадом чувствуют себя прекрасно. Младенца назвали Джо (так обычно щенков кличут, хотя всякое бывает). Сегодня мы его увидим: все встречаются у нас по случаю дня рождения деда, и торжества решили совместить. Дело не в скаредности, напротив, задумка собрать все семейство отнюдь не плоха. Разве что меня там не будет: я в таких мероприятиях не участвую.

– Выйди, пожалуйста, к гостям, – увещевает мать. – Не расстраивай отца!

Да, такая у меня мамочка: защищает человека, который променял ее на ту, что помоложе и покрасивее, да еще и ребеночка себе завел, кукушонка в чужом гнездышке, который будет жиреть на отнятой у матери любви. Другая бы возненавидела. Почему же она до сих пор к нему неровно дышит? О, это я прекрасно понимаю. Ненавидеть моего отца попросту невозможно: он принадлежит к редкой породе порядочных людей. А что случается, когда такой человек нечаянно тебя обижает? Ты обижаешься, но не очень – ведь он не со зла.

Ну ладно, выхожу к гостям с нарочитым опозданием, и тут выясняется, что отец с Джеммой и их совместным отпрыском еще не появлялись, потому что Джо, видите ли, изволит спать. Потрясающе. Попробовал бы я выкинуть такой номер: «Я тут малость запоздал, народ. Вы уж меня простите. Мой сон куда важнее вашего сборища».

– «О Свет святой! О первенец Небес! Хвала тебе! Дерзну ль неосужденно…»*, – изрекает дед, воздев к небесам длани; прям-таки священник, дающий благословление. Дедуля любит дурачиться. Непременно ему нужно изъясняться цитатами: видно, своих слов не хватает.

* Джон Мильтон. «Потерянный рай» (пер. Арк. Штейнбсрга).

– С днем рождения, дедушка!

Понятия не имею, сколько ему сегодня исполнилось: семьдесят, восемьдесят или девяносто. Наливаю себе бокальчик «беллини». Это наш фирменный напиток для торжественных случаев: смесь сухой итальянской шипучки с персиковым соком в соотношении два к одному. Отличная штука.

Рецепт назвали в честь одного художника, нашего общего любимца. Дело в том, что мой дед как две капли воды похож на венецианского дожа, которого упомянутый живописец изобразил на портрете, – разве что дедуля обходится без дурацких шляп с завязками и горба на спине.

Тут ко мне подваливает мать с полной тарелкой закусок.

– Сынок, не пей на пустой желудок: гости будут с минуты на минуту.

Странный подспудный смысл.

А уж еды наложила… Крохотные сосиски на палочках, куриные палочки, морковные палочки, сырные палочки – и все страшно липкое. Едят это руками, чтобы потом не мыть ножи и вилки. Да, остались еще на свете прагматики, которые задумываются о подобных вещах.

Здесь и моя крестная, Шейла. Ждет, когда я к ней подойду.

– Доброго здоровьица, – говорю ей.

– А ты все растешь и растешь, – отвечает она. – Когда наконец остановишься?

– По-моему, уже остановился.

Каждый считает нужным заметить, что я высок, словно это предмет для гордости. Нет в том моей заслуги – скажем, Шейла сама по себе маленькая.

– Ты – вылитый автопортрет Сальватора Роза, – говорит она. – Привлекательный жгучий брюнет. Имей в виду, это комплимент.

– Да ну? Ладно.

– «Aut tace aut loquere meliora silentio». Либо молчи, либо превзойди молчание словом.

Она цитирует надпись на автопортрете Сальватора Роза. В нашем кругу такие фокусы в почете. Как бы вам понравилось оказаться на полотне старинного мастера? Забавно.

– Ладно, – отвечаю.

– Ну вот, видишь.

Тут уж нечего добавить.

– Ты рад, что у тебя появился маленький братик?

– Аж трепещу. Крестная поводит бровкой.

– Сам-то чем сейчас занимаешься?

– Да так. Всем подряд и ничем конкретно. Смотрит на меня с улыбкой, словно хочет сказать:

я никогда тебе слова поперек не скажу, будь ты хоть распоследним неудачником. Это называется безусловной любовью; взрослые считают, что молодежь в ней очень нуждается. Поверьте мне на слово: нас лучше оставить в покое, а вся эта безусловная ерунда – очередное надувательство. Никто не станет мазать твой бутерброд по доброте душевной, в каждой игре – свои правила. Я буду тебя любить, а ты взамен вырастешь здоровой сбалансированной личностью.

Шейла – ровесница моей матери, недавно ее назначили на какую-то престижную должность: она профессор и станет преподавать историю искусства в каком-то растаком университете. Это считается огромным достижением по жизни, все благоговеют и восхищаются, хотя она маленькая, бездетная и с фигурой как у мужика.

– Вот видишь, – сказала моя мать, когда до нее дошли слухи. – Иногда и хорошие люди прорываются наверх.

– Здорово, – отвечаю. – Повезло Шейле.

– Сынок, она тебя так любит, – говорит мать. – Черкнул бы ей, что ли, пару строк в честь такого случая.

Как только я родился, крестная избрала меня объектом для заботы: я тогда был слишком мал, и мое мнение в расчет не шло. В общем, смысл в том, что, когда она умрет, я унаследую ее деньги. Ничего не хочу сказать, спасибо, что она долгие годы осыпала меня подарками, но это была ее блажь, а не моя.

Причем я не единственный, кто придерживается такого мнения. Мать тоже ведет себя так, словно делает подруге огромное одолжение, разрешая любить своего отпрыска. Скорее всего мамуля и сама не отдает себе в этом отчета. Тут вся сложность в том, что делать карьеру они с Шейлой начинали вместе в Национальной галерее, с самых низов, даже поступили на работу в один год. Теперь наша Шейла – профессор, а мать до сих пор подбирает иллюстрации к книгам из-за того, что сделала перерыв на детей, то есть на нас с Кэт. Впрочем, ни одна из подруг так и не достигла желаемого, и теперь обе с моей помощью собираются наверстать упущенное.