i-o

— Нигде, — ответил он.

У меня бегали по спине мурашки, и я чувствовала себя так, словно кто-то живой копошился у меня в нейронах.

Для клуба шум был недостаточно интенсивным. Но что-то в нем мне слышалось очень знакомое.

Нервные окончания внезапно взорвались, по волокнам помчались искры, ответ сам собой родился у меня в голове.

— Виктор…

И тут я услышала то, что ожидала: по коридорам эхом прокатился чей-то голос, который по системе громкого вещания срочно требовал доктора Варислава в комнату номер 242..

Я заскрипела зубами, чувствуя, как наполняется кровью сердце у меня в груди.

— Виктор, не надо…

Он с легкостью проскочил мимо медсестер, потому что тех не особенно волновали долгосрочные пациенты, которые с их точки зрения были не более чем обузой, отнимавшей у них драгоценные силы и время. Наверняка он вошел, прикрыл за собой дверь, а затем уселся рядом с ней на тот самый стул, на котором я сидела целых пять лет. Интересно, что он сказал ей?

Наверное, спросил, ради чего она так цепляется за свою совершенно никчемную жизнь. Потому что, если бы она не цеплялась, сказал он, ей давно бы пришел конец. Он, наверняка, также сказал ей, что в смерти нет ничего страшного, что это покой, а кто не хочет покоя? Он наверняка нашептал ей все это на ухо, нежно, словно уговаривая ее отдаться ему, а затем он с интересом наблюдал, как гаснут колебания на экране кардиографа.

Ее веки уже сомкнулись, но глазные яблоки за ними, наверное, еще слегка подрагивают. Обмякли ли ее постоянно сведенные судорогой конечности? Вполне вероятно.

Поздними ночами и ранним утром я частенько задумывалась над тем, слышит ли она меня в коме, но потом я перестала волноваться на эту тему, когда поняла, что это не имеет никакого значения. Зачем ощущать себя частью мира, если не можешь на него никак реагировать?

Я знала наперед все те вопросы, что он задал ей, потому что не раз задавала их сама себе. Я легко могла представить, как разыгрывалась эта сцена, потому что тысячи раз разыгрывала ее у себя в голове — только на месте Виктора была я.

Но я не знала, лучше оно или хуже, что все случилось так.

Я затормозила с жутким визгом перед приемным покоем и выскочила из машины, даже не заглушив мотор. Виктор стоял и ждал меня, я с трудом различила его силуэт сквозь слезы, стоявшие у меня в глазах. Он схватил меня, я заорала, тогда он, не обращая внимания на людей вокруг, взял меня за затылок и прижал мою голову к своей груди, так что со стороны могло показаться, что мы просто еще одна парочка убитых горем родственников.

Затем я оттолкнула его и заглянула ему прямо в глаза, вложив во взгляд такую силу, что он (я надеялась) пробьет Виктора насквозь, словно пуля, выпущенная из ружья, но он только моргнул в ответ. Еще раз. И еще.

— Что ты с ней сделал?…

Мой вопрос прозвучал не как вопрос, а как обвинение.

— Ничего я с ней не делал, — ответил он. Его обычный ответ.

— Они делают это сами, — закончила я за него. Я чувствовала себя опустошенной, бессильной, никому не нужной. Я знала, что она все еще лежит в палате, но не видела никакого смысла в том, чтобы в последний раз посмотреть на нее. Вернее, на то, что когда-то ею было.

— Я ненавижу тебя, — сказала я Виктору. Он ничего на это не ответил.

В молчании мы ехали обратно в лагерь, потому что больше нам ехать было некуда. С неба лило как из ведра, и весь мир от этого казался своим собственным размытым отражением в стекле. Я села за стол, а Виктор сварил мне черный кофе — такой сладкий, что у меня от него слипались зубы, — а потом сел напротив меня.

Из-за шума дождя и детских криков снаружи казалось, что за окном идет война.

— Что ты ей сказал? — спросила я после долгого молчания.

— Тебе не все равно?

— Все равно.

Затем:

— Нет, не все равно.

Затем снова:

— Да нет, не все равно.

Он наклонился ко мне так близко, что я, сидя с опущенными глазами (веки казались мне такими тяжелыми, что не было больше сил их удерживать), увидела его ладони и запястья.

— Зачем, Виктор? Ты зашел слишком далеко.

— Ты же сама мне говорила, что жизнь — это постоянная игра на повышение. А наша жизнь — тем более.

— Но я не имела в виду такое.

Снаружи раздался такой звук, словно что-то взорвалось. Я выглянула в окошечко трейлера и увидела, что один из детей бросал ржавые детали двигателя в лужу. Со стороны это напоминало фотографию, на которой жертв геноцида хоронят в братских могилах.

— Брось, — сказал Виктор, — мы оба знаем, что так не могло продолжаться вечно. Ты просто все ускорила своим поступком.

— Я? Я думала, речь идет о тебе.

— Ты убила Роллинса у меня за спиной!

— Только потому, что ты убил Кристиана!

— Но это было до того, как мы познакомились! Это случилось еще тогда!

Я заскрипела зубами от отчаяния и гнева.

— Виктор…

— Что? — отозвался он, взял меня за подбородок и поднял мою голову, чтобы я смотрела ему в глаза. На лице у него застыло очень странное выражение, которое я не могла расшифровать.

Я подумала, как здорово было бы впрыснуть ему пентатенола натрия, чтобы посмотреть, как он будет корчиться и пускать пену изо рта.

Я подумала, как здорово было бы выплеснуть стакан полихлороксила ему на шею, чтобы он всосался через кожу в кровь и вызвал бы разрыв сердца.

Или привязать его к кровати и подключить его к капельнице с одним из тех медленных, вкрадчиво действующих ядов, которых я немало разработала на протяжении нескольких последних месяцев.

— Ты сам не понимаешь, что ты натворил.

— Все я понимаю, — сказал он, склонившись ближе ко мне, так что я почувствовала его горячее дыхание. — Она нужна была тебе как оправдание того, что ты делала, Ваня, нужна была для того, чтобы тебе в голову не пришла мысль завязать. Вот и все. Пока тебе приходилось платить за ее содержание, у тебя имелся повод.

— Повод для чего?

— Для того, чтобы выносить все это дерьмо, — ответил он. — Все, чем мир швыряется в тебя. Или швырялся.

Напряжение усиливалось. Я думала о всех ночах, что я провела у изголовья сестры, хотя я и тогда уже понимала, что это бессмысленно. Она никогда бы не поправилась — врачи сказали мне это с самого начала.

— А что мне, блядь, оставалось делать? — спросила я его.

— Успокойся. Пожалуйста, успокойся.

Он сполз со стула, устроился у меня в ногах, взял мою руку. Дождь отчаянно молотил по металлическим стенам трейлера.

— Если стоишь рядом с большой дорогой — сделай шаг и выйди на проезжую часть. Если у тебя есть яд — попробуй сама, прежде чем дать другу. Расскажи мне, что ты сейчас чувствуешь?

— Я чувствую, словно держу в руке заряженный пистолет и не знаю, в кого выстрелить.

— Если у тебя в руке пистолет, просто поверни его стволом к себе. Загляни в ствол — ты увидишь внутри царапины, оставленные вылетевшими из него пулями. Вот и все, что нужно сделать.

Он погладил мое влажное от слез лицо.

— Зачем сдерживать себя? К чему вся эта борьба? Если бы тебя не одолевали эти чувства, ты бы не так сильно уставала от борьбы. Если же тебе приходится тратить столько сил просто для того, чтобы продолжать бороться, тогда к чему все это? Стоит ли оно того? Ради чего ты страдаешь?

Я покачала головой. Ему не удастся услышать, как я рыдаю, как бы он ни старался. Мне часто приходилось сдерживать слезы. Слишком часто.

— Все хорошо, — продолжал он вкрадчиво. — Перестань бороться.

Я вскочила, почувствовав прикосновение холодного предмета: это он попытался вложить пистолет мне в руку.

Внезапно я поняла, куда он клонит, и — самое странное — у меня это не вызвало особенных возражений. Я знала, зачем он все это мне говорит, но я все равно ему верила.

— Пожалуйста, не надо…

Он погладил меня по голове, сомкнул мои пальцы на рукоятке пистолета.

— Я не заставлю тебя делать ничего против воли.