Смерть Билингвы

Прошло несколько недель, и выяснилось, что все не так уж безоблачно. Сначала никто ничего не замечал. Конечно, Сюзи стала меньше появляться на людях, но это же обычное дело, на то она и молодая жена. Потом все начали удивляться, почему она совсем перестала принимать приглашения своих глуповатых подружек и их неотвязных приятелей. Кончились словенские вечеринки, пикники, девичьи признания и перешептывания. Сюзи теперь сидела дома и смотрела телеигру с бывшим летчиком, в которой зрители выигрывали кофеварки и микроволновки. Моктар был уверен, что сестра счастлива, ведь она перекрасила свою квартирку в светло-розовый цвет, получила в подарок гарнитур в стиле ампир и вызывала к себе цветоводов, собираясь разбить зимний садик. Но что-то было не так, какая-то мелочь, заметная только очень внимательному взгляду. То в глазах Сюзи промелькнет едва различимое облачко, то на мгновение помрачнеет лицо, то в голосе проскользнут странные интонации. Зеленый Горошек частенько звонил Моктару и просил денег, с каждым разом занимал все больше и больше, но никогда не отдавал. При таких бабках он смог себе купить роскошную синюю тачку 1967 года выпуска и гордо разъезжал на ней по городу, а Сюзи в это время сидела дома на диване, одинокая, как белуха, выброшенная на берег где-нибудь на Мальвинских островах.

Наверное, так бы продолжалось очень долго, по крайней мере, до тех пор, пока Робер Зеленый Горошек не вытянул бы из Моктара все деньги. Но однажды вечером всему этому пришел конец. Моктару позвонил зять и, растягивая слова, спросил, не видел ли кто-нибудь Сюзи «в этом дерьмовом городе, твою мать». А через несколько минут она явилась к брату в таком состоянии, что тот разразился богохульствами, чувствуя, как стальная рука сжимает его за горло. С всклокоченными волосами, опухшим лицом и пятнами крови на светлом платье Сюзи стояла на пороге и смотрела на Моктара, не говоря ни слова. Она мелко дрожала всем телом, ее левая рука беспомощно свисала вдоль туловища. «Он не выпускал меня из дома, его бесило, если я выходила на улицу. Он мне говорил: «Шлюха ты эдакая. Тебя так и тянет прогуляться, лишь бы задом покрутить и подцепить кого-нибудь. Меня не проведешь, я по глазам вижу, уж я-то разбираюсь в бабах, я их по телеку видел не меньше тысячи. Стоит вам выйти замуж, как вы воображаете, что вас заперли, начинаете мечтать о соседе, о почтальоне, о продавце из обувной лавки, чтобы вас вызволили. За тобой надо присматривать, как за молоком на плите. Ты уж меня пойми». И я сидела дома. Уходя, муж отключал телефон и прятал его в тумбочку. Он говорил: «Выйдешь из дома, я все узнаю. Сначала прикончу тебя, а потом сам застрелюсь. Ты моя жена, черт побери, и я не допущу, чтобы моя жена меня обдурила». В конце концов, я даже начала верить, что в его бреднях есть какая-то доля правды. Раз уж он говорит, что я шлюха, может, он и прав. И раз говорит, что за мной надо присматривать, как за молоком на плите, значит, так оно и есть. А сегодня утром я смотрела телеигру с тем летчиком, который сбил ракету, и вдруг поняла, что он звонит по моему номеру. Конечно, телефон был заперт в тумбочке, пришлось взломать замок ножом. Жалко, подойти я так и не успела, но хуже всего, что тумбочку я все равно сломала, и скрыть уже ничего было нельзя. Когда Робер вернулся, он прямо-таки обезумел, все допытывался, кому я звонила, а когда я рассказала про телеигру, ни за что не хотел верить. Он рассвирепел, в его маленьких глазках появилось жуткое выражение, как у куницы, которая вот-вот разорвет кролика. Я отбивалась, царапалась, кусалась и едва смогла убежать».

Когда Моктар увидел сестру в таком состоянии, все рубцы на его сердце закровоточили с новой силой. Перед ним вновь предстали лица всех умерших родственников, резня, в которой погибла дивизия Бусхова, друзья, потопленные в Сварвике. Моктар вспомнил, что когда-то поклялся, что никому больше не позволит обижать дорогих ему людей. Он уступил Сюзи свою спальню, а сам лег на диване. Его сон тревожили сцены избиений, казней, пыток в министерских подвалах. И всякий раз под капюшонами палачей и на звенящих лезвиях ухмылялось лицо Робера по прозвищу Зеленый Горошек. Утром он вызвал меня к себе, предложил послушать, как Сюзи рыдает за дверью, и пообещал кучу денег за убийство зятя. Я буквально подыхал с голоду, в карманах было хоть шаром покати. Насытившись рыданиями и услышав сумму, я сразу же согласился. Вот как случилось, что я убил человека. Большие деньги плюс рыдания. Иногда, чтобы утешиться, я говорю себе, что бывают причины и похуже.

12

Я могу делать две вещи. Первая — довольно простая, она сводится к умению издавать звук «м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м». С его помощью я говорю «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», «как поживаете» и тому подобное. По части способности к общению я ничем не лучше парализованной собаки, но зато очень выгодно отличаюсь от красных рыбок, а это, как-никак, миллионы лет эволюции, дело нешуточное. Второе умение появилось у меня совсем недавно. С тех пор не прошло еще и недели, и пока что это занятие требует от меня невероятных усилий и сосредоточенности. После каждой удачной попытки меня переполняет гордость Ньютона, Эйнштейна или Дарвина, открывающего человечеству новые пути развития: я могу пошевелить мизинцем на левой руке. Конечно, для этого нужны идеальные условия: надо, чтобы прошло не больше часа с тех пор, как меня покормили, мне должны ввести первые четыре из всех прописанных лекарств, но при этом — никаких успокоительных, и, самое главное, я не могу думать ни о чем, кроме своего мизинца. Малейшая посторонняя мысль, малейшее беспокойство — и он снова превращается в неподвижный кусочек плоти, каким он был все эти два месяца.

Я уверен, что это движение, каким бы ничтожным оно ни казалось, — важнейший шаг на пути к моему выздоровлению. И хотя (а с этим трудно поспорить) мартовской ночью 1978 года моя нервная система превратилась в подобие разорванной елочной гирлянды, теперь она, кажется, понемногу приходит в чувство: подключаются контакты, восстанавливаются разрушенные связи. И чудо с мизинцем — лучшее тому подтверждение. Главное — не впадать в отчаяние. В тяжелые времена без оптимизма не проживешь. Обнадеженный этим прогрессом, я целыми днями прислушиваюсь к малейшим своим ощущениям и с маниакальным старанием привожу в порядок воспоминания, пытаясь подобрать ключ к событиям, из-за которых оказался на больничной койке. Теперь мне понятно, какое множество не зависящих от меня обстоятельств могло предрешить мою судьбу. Правда, сейчас я понимаю и то, что по слабости характера сам послужил катализатором этой взрывоопасной смеси. В то время как любой другой на моем месте послал бы все к чертям, я благоразумно сидел и ждал, когда небеса разверзнутся у меня над головой, в полной уверенности, что все равно не смогу ничего изменить.

Конечно, совершенно не в моей власти было помешать взаимной симпатии Моктара и мадам Скапоне. Не представляю, каким образом я мог бы повлиять на их отношения. Разве что если бы не пригласил старушку в «Разбитую лодку» на следующий день после разговора с Джимом-Джимом Слейтером. Но кто бы мог такое предвидеть? Ведь вопреки всяким ожиданиям и всякой логике, встреча Моктара и мадам Скапоне породила не просто дружбу, не просто взаимную нежность, основанную на одинаково горьких воспоминаниях, а настоящую страсть, бурную, всепоглощающую, готовую снести любые препятствия, какие только окажутся у нее на пути. Моктару было совершенно все равно, что мадам Скапоне — старуха, что кожа у нее на лице больше напоминает дубовую кору, чем лепесток розы, что ее тело похоже на заржавленный механизм, в котором вечно что-то заедает, а от тяжелой жизни у нее появилось множество малоприятных странностей и причуд. Несмотря ни на что, Моктар полюбил мадам Скапоне и желал ее с такой силой, что простой взгляд на заколку для волос, оставленную в ванной, вызывал у него болезненную эрекцию.

«Понимаешь, — говорил он мне. — Раньше я думал, что знаю, что значит любить. Помню одну девушку такой красоты, что на нее было больно смотреть, как на солнце высоко в горах. Родители у нее были просто уроды, отец походил на овцу, мать — на свинью, а дочь была настоящее чудо. Видно, перст Божий коснулся отцовских яиц во время зачатия. Короче, я думал, что люблю эту девушку. Как и все остальные, я отчаянно за ней ухлестывал, торчал возле ее дома, посылал цветы, пел песни под окном и в конце концов добился своего. Она пообещала прийти ко мне тайком на сеновал на краю деревни. Когда я поцеловал эту девушку, то вообразил себя Аттилой, я лапал ее изо всех сил, как будто она вот-вот исчезнет, и все повторял про себя: «Не может быть, это мне приснилось». Потом я осмелел и попросил ее раздеться. Тут она немного поломалась, сказала «нет», «не надо», все они считают своим долгом что-нибудь такое сказать, но, в конце концов, согласилась. И вот передо мной лежит обнаженная дочь человека, к яйцам которого прикоснулся перст Божий. Я вообразил себя апостолом, избранным, меня допустили в святая святых, теперь я смогу написать свое Евангелие. Но вдруг меня охватило странное чувство. Передо мной лежала обнаженной самая красивая девушка в истории человечества, а я не знал, что мне с ней делать. Через крошечное окошко было видно голубое небо, лето, ветер, ласкавший высокую траву, и вдруг я понял, что не люблю эту девушку. Я увидел в ней всего лишь сочетание ладно пригнанных органов, мышц, сосудов, сочленений, разнообразных рефлексов, и меня едва не стошнило. Понимаешь, в Скапоне я ничего этого не вижу, не вижу органов, я вижу то, что стоит за ними. Я вижу только ее душу, и от этого на сердце становится тепло. Плоть здесь не при чем».