Смерть Билингвы

5

Джим-Джим Слейтер жестом указал мне на стул и сунул в руку бокал. Не говоря ни слова, он принялся расхаживать туда-сюда по гостиной, обклеенной концертными афишами, а потом встал у большого окна, выходившего в сад очень приличных размеров. А я помалкивал себе в тряпочку, пытаясь понять, чего этому парню от меня надо и что ему мешало просто подослать ко мне шайку каких-нибудь отморозков, чтобы те переломали мне ребра. Тогда все было бы в сто раз яснее. Хуан Рауль Химинес, Моиз Бен Аарон и японец из «Сони Мьюзик» сидели в итальянских креслах напротив меня. Джим-Джим повернулся в мою сторону. Вид у него был совершенно несчастный, под покрасневшими глазами проступали темные круги. Он выглядел хуже, чем на обложках своих дисков, но зато не казался таким глянцевым.

— Так это с вами она встречалась, — сказал Джим-Джим. Говорить ему было трудно. Он сглотнул слюну, приложил к вискам указательные пальцы и продолжил.

— Я на вас зла не держу. Сначала, конечно, я был в бешенстве, хотел вас убить, был просто вне себя. К тому же когда я увидел ее в таком состоянии, зубы выбиты, из носа кровь… Я был потрясен. «Мерзавец, который это сделал, за все мне заплатит», — решил я и позвонил своему агенту, чтобы тот нашел вас и доставил сюда. Все это время я не спал, сидел безвылазно у себя в саду, горевал и размышлял. Минитрип звонила мне каждый час и вешала на вас всех собак. Говорила, что ей очень жаль, что она сама не понимает, как ввязалась в эту историю, что любит меня так же сильно, как и раньше, и хочет, чтобы мы поехали путешествовать вдвоем. Пришлось пообещать ей Венецию, Палаццо Гритти, прогулки в гондолах, в общем, всю эту муть. Время шло, и, пока я сидел у себя в шезлонге, мне стало ясно, что в этой истории не правы все. Я — потому что уделял мало времени Минитрип, она — потому что дала себя соблазнить, вы — потому что соблазнили ее. Вот что я понял. Нулевой счет, ничья. Я вздохнул поглубже и решил про себя, что надо все забыть. И все-таки мне не сиделось спокойно, я вертелся в своем шезлонге, чувствуя, что что-то меня смущает, и сначала никак не мог понять, что именно. А потом понял, что все дело в нулевом счете. Тогда я сказал себе: «Сколько ни старайся быть философом, всегда что-то внутри будет сопротивляться, потому что мудрость — вещь неестественная, мудрость — выдумка монахов». И еще я подумал: «Дерьмо вся эта философия, какой от нее прок, так и просидишь всю жизнь, не отрывая задницы от шезлонга, пока не сгниешь». Вот что я понял, сидя в саду. Пакостное чувство, которое не давало мне покоя, продолжало расти все утро и весь день напролет. Как подсолнух. Вот и вся история. А теперь оно окончательно выросло, и у меня больше нет ни малейшего желания вас прощать.

— Настоящий артист! Язык подвешен что надо, — заметил Моиз со своего места.

Хуан Рауль смотрел на Джима-Джима, как на божество.

— Короче говоря, я вас Так сильно ненавижу, что уже не могу вас убить. Я бы не вынес, если бы вы так легко отделались. Даже если я буду несколько часов подряд избивать вас у себя в гараже, от этого мне тоже будет не легче. Я очень долго думал. Хотел понять, что мне делать с этой ненавистью, чтобы она пошла мне на пользу. Потом вызвал своего агента, все ему рассказал, а он мне посоветовал: «Как говорят в Окинаве, о самых больших услугах проси самых заклятых врагов». Смысла пословицы я не понял, но он мне объяснил. Он сказал, что беспокоится обо мне, мои диски стали хуже продаваться, а конкуренция все растет и растет. А потом добавил: «От тебя ускользает целый сегмент рынка. Это солдаты, которых посылают на войну. Надо петь не только про любовь, нужны такие песни, после которых хочется бежать по грязи и стрелять в тех, кто на другой стороне». Я сказал: «С удовольствием, буду петь, что надо, я не капризный, надо петь для солдат — пожалуйста, буду петь». Мой агент ответил, что так-то оно так, но дело не во мне. Ничего не понимаю, тогда в чем? «Все дело в том, что место занято. Есть одна певица, ее зовут Каролина Лемонсид. Она ездит с концертами по казармам и разным военным базам, поет турбо-фолк. Военные по ней с ума сходят, просят родных присылать на фронт ее диски. Дошло до того, что слушатели закидывают возмущенными письмами радиостанции, если те не передают ее песни». Когда он мне все это рассказал, я чуть не лопнул от злости. Надо же, письма пишут! За меня никто никогда так не заступался. Я почувствовал себя оплеванным, одиноким и униженным. «Вот бы ее пристрелили где-нибудь на фронте», — сказал я своему агенту.

Джим-Джим повернулся ко мне, как будто ждал, что я на это отвечу.

— Вам пошло бы на пользу, если бы она исчезла, — сказал я.

— Еще как, — заметил коротышка-японец.

— Настолько на пользу, что будет очень жаль, если ей кто-нибудь не поможет, — добавил Джим-Джим.

— О самых больших услугах проси самых заклятых врагов, — наставительно повторил японец.

По взгляду Джима-Джима, в котором я заметил странный металлический блеск, и по довольным лицам Моиза, Хуана и японца я понял, чего они от меня хотят.

6

Я прекрасно помню тот день, когда неприятности посыпались на меня одна за другой с самого утра, а кончилось все тем, что я выбил зубы любимой девушке. Это был один из первых жарких дней в году. Жуткая жара, долго копившая силы в самом сердце тропического антициклона, обрушилась на нас, как эскадрилья пилотов-камикадзе. Около часа дня мы с Минитрип должны были встретиться в сомнительной чистоты номере на втором этаже «Разбитой лодки». Как всегда, во время наших свиданий Минитрип нервничала, дергалась и в любой момент была готова сорваться. Мы повздорили по телефону, она сказала, что не собирается уходить от Джима-Джима Слейтера, что она меня плохо знает и еще не уверена, что наша история чего-то стоит. Сначала я старался быть вежливым, говорил, что все понимаю, она права, что хочет подумать, но это ведь не значит, что надо отменять свидание. Помню, она все никак не могла решиться, я слышал, как ее дыхание становится все более учащенным, как гул паровоза, который набирает скорость. Потом она решилась и сказала, чтобы я больше не приходил. Как я ни старался ее уговорить, какие бы доводы ни приводил, Минитрип ничего не желала слушать. Я чувствовал себя так, будто какой-то придурок колотит меня по голове куском шифера. Разозлившись, я обозвал ее шлюхой и сказал, что она меня просто динамит. Она в ответ наговорила кучу гадостей в том же духе. Я все повторял: «Что? Что ты сказала?» Она обрушила на меня поток брани. Я ответил той же монетой. Даже после того, как она бросила трубку и послышались короткие гудки, я все еще продолжал ругаться, как настоящий псих. Потом я вышел из дома. Солнце обжигало кожу. Не переставая разговаривать сам с собой, я направился в «Разбитую лодку». При виде меня, Дао Мин сразу понял, что дело не чисто, и сказал, что знает, как мне помочь. С видом врача-психиатра он вытащил из-за прилавка какое-то мерзкое корейское пойло бледно-розового цвета и налил нам обоим по стакану. Он был уверен, что это лавровая или имбирная настойка, но, судя по вкусу, сделана она была из дохлых кроликов. Как бы то ни было, обещанный Дао Мином эффект не заставил себя ждать. Я почувствовал невероятный прилив сил, был готов на любые подвиги, мне ничего не стоило начать метать гири или копья или пробежать 3000 метров с препятствиями. Странно только, что я без конца обо что-то спотыкался, стены и столы все время подстраивали мне неожиданные ловушки. Дао Мин что-то рассказывал по-корейски, вспоминал про «Битву тысячи кукурузных зерен», стучал высохшим кулачком по прилавку, бурно жестикулировал, разражался проклятиями, а под конец разрыдался.

Не помню, что я такое творил, когда вошла Минитрип: наваливался ли на стол или лежал под столом, обнимал Дао Мина или разговаривал сам с собой. Когда я наконец увидел, что она стоит передо мной и смотрит, как на давно пропавшего и неожиданно воскресшего дальнего родственника, то очень понадеялся, что это всего лишь галлюцинация.