Страница 97 из 103
Не получая ответа, огляделся. Заметил у стен короба осиновые, сундучки железные. Тысячекратно здесь бывал и не замечал.
А вот - памятная, знакомая утварь: поставец, изукрашенный красками; снизу вверх постепенно суживающиеся полочки, уставленные серебряной и золотой посудой; на поставце - кувшин, горшочки да барашки раскрашенные.
- Анастасия! - в полный голос произнёс князь.
Подождал. Потом вышел в Передний покой, прошёл в тесную мыленку, на неудобство коей так часто жаловалась княгиня. Здесь стоял медный рукомойник с лоханью под ним и большой кувшин для воды. Лохань ещё была полна, а рукомойник уж пуст. На его верху - мыло костромское белое, простое. И здесь же - душистое, грецкое. Рядом на гвозде утиральные мягкие полотенца. На поставчике маленькое зеркало в костяном станке. Гребёнки - роговая и из буйволовой кости. Щётка, обшитая медью.
- Юрьевна, Юрьевна! - горестно повторял князь.
Воротился в передний покой. Здесь пол поскрипывал старой доской, настланной «в косяк». Утомлял взор потолок, обитый красной яловичной кожей, зато успокаивали стены под зелёным бархатом. Вся эта красота была создана по приезде княжеской семьи из Москвы в Звенигород. Пришлось перекладывать круглую печь из глиняного жжёного кирпича. По желанию самой княгини у печи, дверей и окон были повешены занавески.
Главное место в женином покое занимал стол из липы на резных ножках, посеребрённый по резьбе, покрытый мраморной доской. В нём четыре выдвижных ящичка. На столе всё ещё лежали перья лебяжьи, стояла оловянная чернильницы, рядом - песочница. Тут же стоячий шандал с сальными свечами. По сторонам ещё два стенных шандала. Князь задержался глазами на столовых часах: они были ещё в Москве куплены у иноземцев за шестьдесят рублей. Медные, позолоченные, в деревянном чёрном станке. Супруга была весьма рада такому мужнину подарку.
А перед столом кресло точёное. На нём подушка, подложенная сафьяном, закрытая от пыли светло-зелёным сукном. В изножии лоскут песцовый.
Насмотревшись, прошёл в красный угол к иконам «Воскресения Христова», «Успения Богородицы», к образам Иоанна Предтечи, святителя Николая Чудотворца. Здесь он с княгиней часто и подолгу молился на сон грядущий, даже после совместных молитв в Крестовой.
На аналое - толковая Псалтирь, десять тетрадей из Святых Отцов, Апокалипсис в лицах. Настасьюшка любила перед сном непродолжительное святолепное чтение. Князь взял одну из тетрадей и вслух прочёл место, на которое упал взор:
- «Встань, о честная глава! От гроба твоего, встань, отряси сон! Несть бо умерла, но спеши до общего всем встания. Встань! Не умерла! Нелепо умереть, веруя во Христа - источника жизни всего мира! Отряси сон, возведи очи, чтоб видеть, какой чести Господь сподобил тебя на Небе, а на Земле оставил память о тебе сыновьям твоим».
Князь покивал, соглашаясь с известным поучением древнерусского первосвятителя Илариона[105], потом медленно, благоговейно закрыл тетрадь.
- Любовь бессмертная! - мучительно простёр он руку. - Дай грешному осязать близость твою!
Осторожно, как сотканные из неземной материи, трогал князь предметы и вещи в покое Анастасии. Приблизился к ящику: высокому, покрытому флорентийским лаком, источающим чёрный блеск. Здесь хранилась вся одежда Анастасии. Юрий Дмитрич растворил дверцы. С нижней боковой полки взял снежной белизны порты из тонкой льняной ткани, с верхней - наручни для поддержания длинных рукавов платья. Пояс шерстяной, вязаный. Красную шёлковую нижнюю рубашку, украшенную жемчугом, в ней Настасьюшка провела с мужем первую брачную ночь. Нередко надевала и вот эту панёву из клетчатой пестряди, и летник из камки. Отдельно висит сизая шубка из дикого, то есть серо-голубого, бархата с золотым шитьём и венедицкой камкой. Как бы вернул времена жизни в Хлынове княгинин летник с широкими рукавами. Однако уже московские посещения златоверхого терема напомнил опашень из дорогой франкской ткани - скорлата.
И вдруг в трепетных руках князя оказалась та самая лисья душегрея. Та, к которой так часть припадал долгими зимними вечерами истомлённый суетной жизнью супруг. Тёплая была душегрея, успокоительно грели слова её обладательницы. И вот - мех холодный, теплота канула в небытие. Ужли не взойдёт, не наденет любимая свой привычный наряд? Князь, более не владея собой, затрясся в бурных рыданиях...
Затих, внезапно ощутив руку на плече. Судорожно оборотился... Младыш Дмитрий Красный глядел матунькиными очами.
- Тата, - попросил тихо, - не убивайся.
Рука не отроческая, а уже мужская, очи полны ума, над верхней губой темнеет пушок.
- Братья вчера с Фёдором Галицким отбыли на охоту. А я как чувствовал, - ты сегодня приедешь. Поутру и вестоноша донёс. Ждал тебя у матунькиной могилы, а ты, не замечая никого, - сюда. Что здесь теперь? Пустота.
Юрий Дмитрич впервые так крепко-накрепко обнял сына.
- Нет, не пустота. Здесь часть её души во всём: в стоялой утвари, в одежде, в малых предметах обихода. Она касалась их и пользовалась ими, оставляя себя на металле, дереве, материи. Что я найду под каменной плитой? Даже подняв её, извлёкши домовину, не увижу в ней свою Настасьюшку, такой, какую знал. А здесь всем чувством, почти зрением ощущаю её близость. Расскажи, как она ушла?
Князь сел в кресло княгини, сын стал пред ним.
- Матунька ежедневно ждала вестей. Даже, когда долго ничего не было, утешала меня: «Татунька весь в делах. Некогда ни пера обмакнуть, ни листов нарезать. Он издали извещает: всё будет хорошо! Я верю и ты верь!» Глядя на её спокойствие, видя её твёрдость, я свято верил. А недавно, перед рассветом, прибыл нарочный из Москвы. Всю ночь проскакал на сменных. Привёз от великой княгини Софьи Витовтовны список ханского ярлыка, подтверждённый рукой двуродного братца Василия и его боярина Ивана Дмитрича Всеволожа. Матунька прочла и сказала: «Мы побеждены!» Утром её обнаружили в постели без признаков жизни. Лекарь Вигунт определил: сердце остановилось во сне. Братья, поскорбев, успокоились. Я же опомнился только за день до твоего возвращения. Пойдём в Крестовую, татунька, помолимся сообща о душе матуньки и нашим душам станет поваднее в этом мире.
Об руку с сыном отец пошёл в увешанную образами Крестовую, где вместе с княгиней выслушивал Иакинфа Слебятева, возвестившего смерть государя-брата. Тогда у жены и мужа была надежда на будущее. Теперь без жены остался муж, лишённый всяких надежд.
К ночи вернулись старшие сыновья. Юрий Дмитрич не смог с ними говорить о происшедшем в Орде. Даже потрапезовать вместе не было сил. Одиноко вкушал вечерю в своём покое. Ел мало, выпил несколько кубков крепкого боярского мёду, чтобы заснуть мертвецки.
Утром объявил, что не остаётся в Звенигороде. Едет в новую отчину - Дмитров, ханский кусок побеждённому. На семейном совете было решено: старшие, Василий Косой и Дмитрий Шемяка, возвращаются в свой кремлёвский терем, младшему Дмитрию - по пути с отцом, его Москва не влечёт.
- Злодейке-литвинке ещё отольются нашей матуньки слёзы! - сгоряча пообещал Василий Косой.
- Софья Витовтовна - сосуд зла, - согласился Дмитрий Шемяка.
Младший усовестил старших:
- Не нам судить, братья, а токмо Богу.
Над его непротивлением злу ещё потешались беззлобно, когда вышел в Переднюю с прощальным словом отец. Он с младышем покидал город первым. Благословил старших сыновей, к Шемяке обратился особо:
- Если созреет время свадьбы твоей с княжной Софьей Дмитриевной Заозёрской, уведомь как-нибудь, да пораньше. Чтоб поразмыслить, где безопаснее для меня устроить брачную кашу.
- В Москве устроим, - пообещал Шемяка, - в собственном терему. Великий князь Васька и пальцем тебя не тронет!
- Ох, молодёжь, голова без панциря, мысли с крылышками! - лишь усмехнулся в ответ Юрий Дмитрич.
Прощание отца с детьми прервал дворский:
- Тут, господине, просит твою милость сенная девушка Васса на одно слово.
105
Иларион - митрополит Киевский с 1051 по 1053 гг.