Страница 55 из 205
«Так вот оно как бывает с другими! - скорее почувствовал, чем подумал он в страхе. - То я обижал и губил людей, то теперь сам без сил и брошен в обиде…»
С невнятной, просящей улыбкой он встретил суровый боярский взгляд. Но боярин опять свирепо взмахнул дубиной, и Сыч покорно заторопился.
Топчась среди луж, спотыкаясь о камни и сучья, лежащие во дворе, еле сдерживая желанье упасть и забыться, он медленно двинулся по двору к конюшням, где с длинной метлой в руках стоял удивлённо разинувший рот пугливый Конашка. Там Сыч сел на обрубок брёвна, прислонился затылком к нагретой солнцем стене конюшни и так же, как до того скворчиную песню, стал напряжённо слушать прерывистый топот копыт и частое звучное фырканье возбуждённых весной коней, запертых в стойлах.
Когда боярин ушёл, Конашка чуть не волоком перевёл Сыча в глубину двора - к широкой, низкой избе, в которой жила служня.
Там Сыч пролежал три дня, не понимая: что стало с его головой? Он то лежал, как труп, закрыв ввалившиеся глаза, то выл и метался, и по щекам его торопливо бежали слёзы.
Конашка поил его драгоценным берёзовым соком, но хворь не кончалась.
Служня дивилась упорству хвори. И даже боярин, когда Якун доложил ему о Сыче, в осужденье себе сказал:
- И надо же было ему влезать под дубину!
Сказал и послал побитому хлебец.
Конашка понёс тот хлебец Сычу, да по дороге взяло его беспокойство. Потрогал он тощее пузо, взглянул на хлебец, вздохнул откусил кусочек. Потом откусил ещё два кусочка. Потом доел до конца: всё равно боярин не вспомнит!
И верно: боярину было не до Сыча.
Боярин готовился плыть к исходу апреля в Суздаль. И по его приказу «Якуньи други» уже крепили да снаряжали ладьи.
Однако перед отъездом он вновь позаботился о Сыче: когда в усадьбу пришёл волхв Жом, боярин велел ему отвести Сыча к Чурайке: пусть мать-колдунья поможет побитому в добрый час…
Жом в эти дни приходил в усадьбу довольно часто: обозлённый князем боярин задумал важное дело. Был он из племени вятичей и считался окрест своим. Ещё при князе Владимире Мономахе отец его Курнак родился и вырос в семье-«задруге» местного вятича-богатея, бывшего старшиной племенной московской округи. Пришёл сюда Мономах, и расчётливый, осторожный Курнак принял христианство, был назван Иваном и стал воеводой князя. Он выстроил дом в Ростове, не уходя с московской земли, взрастил сыновей в христианской вере, под княжеским стягом.
Старший из сыновей Курнака, Степан Иванович Кучка, был с юности храбр, участвовал в сечах в полку отца и стал, возмужавши, суздальским воеводой. Он был обласкан ещё стареющим Мономахом служил и Юрию много лет. Но так же, как дед и отец, он наследственно оставался в своём племени вятичей старшиной. Он жил в Ростове и в Суздале, однако часто ездил в усадьбу к Москве-реке: крепил здесь свои богатые сёла, держал в руке сердитых волхвов.
Ворчали волхвы на Кучку за то, что он - православный, с крестом на шее, но подчинялись: он был хозяином этих мест, защитник язычников перед князем, кормилец в голодный год, хотя по нраву - суровее и лютее любого из всех волхвов! Поэтому даже свирепый Клыч боялся боярина Кучки, а Жом приходил к нему как прислужник - низко кланяясь и надеясь на милость.
В голодные годы в его починках и сёлах не раз возникали бунты. Но Кучка - где силой, где хитростью, а где и вовремя посланным возом муки да соли умел отводить от себя слепую злобу голодных. Так он решил и на этот раз. Пользуясь «божьим словом» там, где в сёлах были церковки, и властью волхвов над язычниками округи, он задумал чужими руками разрушить то, что затеял князь на холме московском. Ради этого тайного замысла и приходил к нему Жом в усадьбу.
Напуганный и озлобленный упорством князя, боярин велел волхвам поднимать подвластных людей против княжьей затеи построить город.
Не нужен здесь новый город Москов!
Не должен хозяином встать здесь князь на московские земли!
Земля здесь исконных вятичей, князь же - иных племён.
Нельзя допустить, чтобы срублен был город из кровных местных лесов, чтобы стал отгонять он зверя и птицу, манить к себе татей, бродников, половцев, злую корысть иноземных людей, купцов новгородских и киевских! Была тишина - и пусть здесь вовек останется тишина. Лучше развеять здесь город пеплом, чем дать ему укрепиться!..
Так говорил боярин, и Жом согласно кивал боярину головой:
- Развеять сей город пеплом! Не дать ему укрепиться!
- Не надо медлить и дня, - угрюмо учил боярин. - А то как приедет князь да заложит город, златое время тогда уйдёт. Как я велю, так вы начинайте…
- И часу не буду медлить! - гремя амулетами, зло согласился Жом. - Давно Ярила да Чур по отмщенью плачут!..
- Так вот. Собирай своих, кликай на помощь Яриле. Глядишь, и я помогу. Пойди вон к Якуну, он даст, чего надо тебе с Клычом. Да на Сыча взгляни: занемог чего-то, проклятый!
Жом говорил с Якуном о тайном деле. Потом взглянул на Сыча. Узнав об ударе палкой, он убеждённо сказал:
- То не боярин свалил больного, а княжий бес. Бес этот ткнул Сыча боярину в ноги. Бес же заставил взмахнуть дубиной, дабы войти ударом в голову парня. Теперь тот бес у Сыча в голове сидит…
Жом убеждённо добавил:
- Ан мать моя выгонит этого беса из головы! Вместе с Конашкой он уволок Сыча со двора усадьбы за холм, к старухе Чурайке, Та долго щупала синий затылок, глядела Сычу в глаза, потом приказала:
- Снять с него волосы прочь. Не в них ли запутался бес проклятый?
С темени больного сбрили волосы острой косой. Он дёргался и кричал от боли, однако Жом и Конашка держали его за плечи и не давали бежать.
Чурайка ощупала кровоточащую кожу на голове Сыча, обмыла её каким-то чёрным отваром, потом окрутила широким холодным лыком.
Но бродяге легче не стало. Напротив: боль становилась всё непонятней и злее. Сыч выл, как собака, и день и ночь.
Тогда Чурайка сказала:
- Видать, что тот княжеский да церковный бес проник за волосы, внутрь. Надо изгнать его из-под кожи. А если он и оттуда ушёл, - залезу под кость…
Она попросила соли.
Конашка принёс ей соль и вместе с Жомом туго скрутил Сычу ослабевшие руки. Вдвоём они посадили Сыча на скамью у стола. Чурайка взяла наточенный нож и разрезала бродяге кожу на голове крестом - от виска к виску и от лба к затылку.
Сыч обрывал верёвки, кусал Чурайкины локти, выл, плакал, качал скамью, зверея от боли. Потом он затих, потеряв сознанье.
Старуха ножом развалила углы разрезанной кожи, насыпала соли на обнажённый череп Сыча, растёрла её костлявой ладонью, потом окрутила голову бродяги чистой тряпицей.
Так лечила она Сыча. При этом ласково говорила:
Старуха Чурайка верила, что делает так, как надо.
Гибли в те годы страшно, болели - часто, лечились - нехитро. А голод да холод теснили людей, как враги. Зимняя хворь - к весне обострялась, летняя - начиналась с весны. И шли по избам болезни да беды, как осенью ходит ветер по голому лесу. Губили голодных, иззябших людей «ломота», «огневица», «зубница», «удушье», «пухнея», чирьи. А то налетала беда вроде той, какая вошла в Сыча: от ударов бояр или слуг боярских..
Чем было людям обороняться?
И если шли по телу голодные и простудные вереды - чирьи, дикая бабка-«вещунья», похожая на Чурайку, брала сосновый сучок и обводила им веред за вередом, говоря:
И все считали, что вереду надо сохнуть…