Юрий долгорукий

«Ужель опять не узнала?»

Но Любава уже узнала и эти глаза, и шрам.

- Ох… Кирька! - сказала она потрясённо. - Ведь ты отправился в Суздаль?

Кирька весело протянул ей руку:

- Будь здрава, Любава. Был я и в Суздале. Был за Волгой. К тебе вернулся…

Заметив выражение невольного жалостливого отвращения на лице Любавы, глядящей на страшный шрам, Кирька со вздохом прибавил:

- Никак ко мне не привыкнешь? А я привык! И опять с беспечной улыбкой заметил:

- Одна только ты цветёшь!..

Любава видела Кирьку ещё в тот вечер, когда он пришёл из рати в посёлок с телом Иванки, чтобы с рассветом двинуться дальше, на Суздаль. Она его видела в краткий миг, но он, пугая страшным лицом, успел рассказать ей о славных сечах и доблести парня Мирошки.

- Теснит твой парень Мирошка смолян! - сказал он тогда ей с доброй улыбкой. - Чаю, что скоро вернётся вместе с суздальской ратью к дому…

Теперь возвратился Кирька назад. Возвратился - и возле тына шёпотом стал рассказывать о судьбине книжника Даниила. В конце попросил передать о том же боярышне Пересвете.

Любава молча кивнула и поспешила уйти в избу. Там она взяла ларец - коробку, сделанную отцом за зимнее время, и снова вышла со двора.

За ней увязался Ермилка.

По мокрой дороге, от рощи до рощи, они побежали к боярской усадьбе. Но возле ворот их вдруг задержал Якун. Замахнувшись большим батогом на Ермилку, Якун вскричал:

- Куда? - и ухватил настойчивую Любаву за ворот шубейки.

Управитель боярский был озабочен: с Клязьмы только что возвратились «Якуньи други», ходившие полой водой в свой первый после зимы разбойничий поиск. Теперь от Яузы, мимо сверкавшего перед усадьбой набухшего озера, ватажники торопливо таскали добытое ими добро в усадебный грязный двор.

Якун стоял у ворот, торопил и толкал ленивых, - боялся Кучкина гнева: увидит боярин - отнимет башку от тела!

Один из ватажников протащил растрёпанный тюк. Второй пронёс за спиной лубяную торбу, в руках - охотничью птицу в тёмной шапочке и с цепочкой. Увидев девушку и Ермилку, он подмигнул им, встал у ворот и с нежной ухмылкой щёлкнул сокола ногтём по клюву:

- Ловец!

Якун с маху вытянул нерадивого батогом по спине:

- Если ловец - лови! - И холоп поспешил в ворота.

За ним провели двух раненых из боярской служни - еле живых, обвязанных окровавленным, грязным тряпьём мужиков. Эти, тихонько охая, тоже свернули было к воротам, но управитель велел:

- В сельцо! - и указал батогом на дальние избы.

- Идти нету сил! - прохрипел один из ведомых. - Совсем умираю…

- Авось не умрёшь, потерпишь! - бросил Якун и велел ведущим: - Пусти их из рук на землю. Небось дойдут до села. А не дойдут - доползут. Не бояре…

Раненых отпустили. Они, покачавшись, упали около тына. Один из них сразу притих, - видно, умер. Второй, приподнявшись, спросил со страхом:

- Как теперь с нами будет? Рук, ног лишились…

- Никак, - ответил Якун.

- Ох, жрать-то, чай, надо?

- Заслужишь - дадут. Раненый с болью крикнул:

- Служить теперь нету сил: в налёте все кости поломаны, тело побито…

Якун не ответил. Не отпуская Любавы, он подогнал последнего из людей, пронёсших добычу:

- Борзее иди, болван: вишь, смотрят чужие очи! И снова толкнул Любаву прочь от ворот.

- Чего тут стоишь да смотришь? А ты? - повернулся он и к Ермилке. - Идите отселе прочь!

Ермилка на всякий случай воинственно отступил подальше. Любава не испугалась. Она лукаво сказала:

- Боярышня приказала принесть ларец. Вот я и пришла с ларцом…

Якун недоверчиво оглядел ларец.

Это была резная, ловкой работы коробка из липы, на крышку которой Страшко наложил искусный рисунок: на чёрном фоне золотая ваза, на ней держались две изумрудные рыбицы мордами вниз, а замысловато сплетёнными хвостами кверху. По краям ларца, от угла к углу, шёл хитрый орнамент с цветами и листьями дуба.

Страшко умел и любил творить такие ларцы. Тонкой кисточкой из волос Любавы он наносил на крышки ларцов то невиданных рыб по хрупким бокам сосудов, то сплетенья цветущих лозинок хмеля вокруг золотого блюдца, то соколов в синем небе с рубиновыми глазами, в орнаменте в виде колец, наложенных друг на друга.

Эти его работы любил и князь. Ценили их и бояре, не зная имени мастера. Но Якун, оглядев ларец, только нахмурился: как ему быть с этой глупой бежанской девкой? Может, погнать? А вдруг боярышня спросит: «Была ли, мол, девка? Почто её не пустил?» От скуки, видать, ларец тот принесть просила…

Он хмуро сказал, засунув ларец под мышку.

- Постой пока тут! - и сам пошёл во двор за ворота. Раненый, брошенный у ворот, с усилием приподнялся над мокрой, грязной землёй и крикнул Якуну вслед, задыхаясь:

- А как же со мной, Савватьич? Якун досадливо обернулся:

- Чего ты?

- Чай, заслужил я хоть малую кроху пищи: не для себя, а для тебя да боярина добро в походе добыл с ватагой… кровь свою пролил…

- За то тебя раньше кормили, - сердито сказал Якун. Раненый, угасая, с отчаяньем прохрипел:

- А что же ты бабе скажешь, когда умру?

- Скажу, чтобы шла к другому! - с усмешкой сказал Якун и плотно закрыл за собой ворота.

Раненый застонал от боли, с трудом повернул к Ермилке своё худое лицо, попросил:

- Ох, милый… сходи в Кучково… Эно, там - видишь избы?

Ермилка, не отрывая глаз от лица мужика, от его разъезжающихся на сырой и холодной земле ладоней, поспешно ответил:

- Вижу.

- Пойди… Позови там бабу Явдошку… Пускай придёт меня приберёт…

Лишившись последних сил, раненый тяжко упал всей грудью на землю, хотел приподняться, не смог - и, стукаясь лбом о твёрдый, слежавшийся возле тына весенний снег, безнадёжно и горько заплакал.

Глава XXIV. ГИБЕЛЬ СЫЧА

Внезапно же приде к нему

смерть, образ имея страшен, а об-

личие имея человеческо, - грозно

ж видети ся и ужасно зрети ея!

Узнав от Любавы о страшной судьбе Данилы-книжника, Пересвета с плачем кинулась к мачехе.

Выплакав горе, она от мачехи побежала снова к себе в светлицу, хотела ударить себя кинжалом, броситься в омут, пойти к отцу и просить о защите. Но скоро девичий разум привёл к иному:

- Надо самой бежать! Одеться в отрочье платье, взять сколько в силах разные самоцветы, схватить коня - и бежать… Бежать в Белоозёрье, не помышляя о гневе отца: Данила мой милый казнит себя в заточенье!

Пусть будет отец гневиться: до гнева ли, если беда настигла? Одно и осталось: раскинуть крылья и улететь! Тесна, темна Данилова клетка, куда лететь Пересвете. Но и отцовская клетка ничем не лучше: хмуро в ней, тяжко…

Подумав об этом, девушка в тот же час позвала Сыча.

Из всей боярской служни он ей казался самым добрым и ловким: статен, всегда с улыбкой, готов к услугам, не глуп. Уж если кого просить, так лучше просить Сыча. И девушка, будто гуляя и будто бы испугавшись собак, позвала Сыча на крыльцо.

Когда он, кинув лопату, которой разбрасывал снег по двору, чтобы лучше таял, почтительно встал у мокрых ступенек, снял шапку и, улыбаясь, взглянул в глаза Пересветы, она смутилась. На миг ей даже вдруг захотелось бежать назад в светлицу, но горе осилило стыд, и девушка попросила:

- Мне помощь твоя нужна… За то уплачу не скупо! Сыч сразу переменился. Окинув девушку цепким, сверкнувшим взглядом, он тут же в уме прикинул: какая плата будет от Пересветы?

«Какая та плата ни будь, - решил он, ликуя, - а взять я своё сумею!»

Пригнувшись ближе к крыльцу, он сдержанно, тихо бросил:

- Готов на любое дело.

- Но тайну храни от всех! Сумеешь хранить ту тайну?

Сыч клятвенно поднял руку:

- «Голова моя коробея, а язык замок!» Хочешь, заговором обещаюсь?