Страница 46 из 205
- Ты кто? - И в сердце Любавы радость угасла так же, как угасает пламя, залитое вдруг водой.
- Да это Любава! - с фальшивой ласковостью удивился бродяга, и сильные руки легли на плечи Любавы. - Чего ты так поздно бродишь?
Он крепко стиснул девушке плечи и потянул к себе.
Любава рванулась и отскочила. Но рядом качнулась вторая тень и голос рябого Конашки Дементьева хрипло отметил:
- Бодается, глянь ты, право!
Сыч опять потянулся рукой к Любаве. Тогда Ермилка, забыв про страхи, сердито предупредил:
- Не тронь! - и вышел Сычу навстречу. Тот тихо, зло засмеялся.
- Козявка лезет в букашки! - сказал он рябому и сильно пихнул Ермилку ногой.
Ермилка свалился в снег. Вторашка стоял, не зная, что делать, а Сыч опять подскочил к Любаве.
- Чего бежишь? - спросил он Любаву с угрозой. - Меня всё равно не минешь: во мне - судьба!
Он вдруг мазнул по щеке Любавы усами и крепко поцеловал в упрямо сжатые губы.
- Мирошку назад не жди! - добавил он со счастливой, злой убеждённостью. - Убьют твоего Мирошку. Его, чай, земля там примет…
Но тут подоспели Ермилка вместе с Вторашкой.
Чурайки они боялись, но человека и зверя - нет. Покрепче надвинув шапку на самые уши, Ермилка решительно подскочил к Сычу, попробовал ткнуть его лапотком в замотанные онучами ноги, но понял, что этим ногам не больно, и цепко схватил когтистыми пальцами за рукав Сыча.
На втором рукаве Сыча тотчас же повис Вторашка.
Сыч попытался стряхнуть вначале Ермилку, потом Вторашку, толкнуть одного коленом, другого бедром. Но мальчики словно клещи висели, не отцепляясь. Юркий Ермилка, озлившись на сильного мужика, так дёрнул его рукав, что вырвал и сам рукав, и кусок кафтана, в который был одет Сыч.
Бродник сразу ослабил руки. Тогда и Любава толкнула его ладонями в подбородок, рванулась и побежала.
Рябой Конашка Дементьев хотел удержать её хитрой подножкой. Но девушка миновала его тупоносый лапоть и вместе с мальчишками кинулась вниз, домой…
- Ушли! - закричал Конашка. Сыч дико заулюлюкал:
- Лови-и!
Но тут, на счастье, со скрипом раскрылась дверь келейной часовни, где жил старый чернец Феофан. За порог, наружу, вышел княжеский зодчий Симеон. Он громко сказал, обратившись назад:
- Об том сия былина и сложена, отче. В ней истины столько же, сколько дивной красы!..
Феофан ответил ему из часовни:
- Да, славная та былина. Мудрыми - сложена, смелыми - будет пета…
Зодчий кивнул: «Добро!» - и крепко захлопнул дверь.
Сыч и Конашка поспешно метнулись прочь.
Строитель суздальский Симеон не знал, конечно, что по указу боярина Сыч и Конашка давно уже ходят к волхвам с дарами - натравливать их на людей посёлка. Поэтому он только внимательно посмотрел им вслед, постоял минуту, прикинув по шуму шагов: кто мог ходить тут возле церковки? И не спеша пошёл к ночлежной княжьей избе, где жил он в малой каморке.
Тем временем около избы Полусветья Ермилка и Вторашка догнали Любаву.
- Ух, борзо же ты, Любавка, бежишь! - сказал Ермилка с завистливым восхищеньем. - Борзей, чем заяц! Едва догнали тебя с Вторашкой…
Тайно подумав: «Тут и не так побежишь!» - Любава прислушалась. Было тихо.
Должно быть, Сыч и Конашка ушли домой.
«Спасибо, зодчий их напугал, проклятых!» - подумала вновь Любава. А где-то в душе шевельнулось довольство: «Чего он, разбойник, во мне нашёл? Целовать меня вздумал…» Но тут же вспомнился ей Мирошка: добрый, курносый, щёки в первом пуху, глаза голубые. Вспомнился - будто позвал: «Я тут!» - и Любаве стало горько и стыдно. Она сердито плюнула в снег, крепко вытерла губы и ту щёку, по которой скользнули усы Сыча, сказала:
- У-у, бес проклятый! - и дёрнула дверь избы.
Глава XXI. СОВЕТЧИК
Не пей, чадо, двух чар за едину!
Ещё, чадо, не давай очам воли,
Не прельщайся, чадо, на добрых
красных жён,
Отеческие дочери!
К исходу зимы в московский посёлок приехал из Суздаля Ростислав.
До этого с братом своим Андреем он без труда изгнал сторонников Изяслава из Мурома и Рязани: муромский князь Глеб Святославич, не ожидавший прихода Юрьевых войск во главе с Андреем и Ростиславом, бежал, не принявши боя. Вслед за ним, не успев приготовиться к битве, бежал с дружиной и Ростислав Ярославич Рязанский.
Они отступили на юг, в половецкие степи, лишившись своих уделов…
Но старший из суздальских княжичей - Ростислав - напрасно лелеял надежду стать князем хотя бы в одном из двух отвоёванных им и Андреем уделов: Юрий Владимирыч Долгорукий, узнав о победе своих сыновей, отозвал их домой, а на Рязано-Муромские уделы, объединив их в крупный княжеский «стол», посадил не княжича Ростислава, а дальнего родича своего - брата изгнанного из Мурома Глеба Святославича - Владимира. Так нужно было для дела.
Это озлобило княжича Ростислава: для него, тридцатидвухлетнего нерадивого пьяницы и ленивца, рязанский поход был последней возможностью обрести свой собственный «стол» и стать наконец независимым от отца, жить так, как давно хотелось.
А хотелось ему довольства и буйства. И князь Долгорукий об этом знал. Поэтому-то, подумав о судьбах близкой Рязани, он не внял влечениям своего отцовского сердца - в последний раз пожалеть беспутного Ростислава: иные замыслы были дороже. Не Ростислав, а князь из ветви Святослава Ольговича, союзника Юрия, сел князем в Рязани. И буйный княжич озлобился на отца всей кровью, всей злобой, как может озлобиться лишь безвольный, но неразумный, алчный и буйный сын на отцовскую строгую и разумную волю.
До этого много раз сажал Долгорукий сластолюбивого и беспечного Ростислава княжить в разных уделах.
Был Ростислав недолго в Чернигове и в Смоленске, но изгоняли его от себя черниговцы и смоляне. Был он трижды на славном «столе» новгородском при помощи силы и честного слова Юрия Долгорукого. Но избалованный, равнодушный к делам и нуждам уделов, он слишком любил предаваться лихим кутежам и буйству. И из трёх раз два раза само Новгородское вече изгоняло княжича прочь со «стола». А в третий раз, всего только год назад, выгнал буйного княжича Ростислава киевский князь Всеволод Ольгович, посадив на «стол» новгородский брата своей жены - Святополка Мстиславича…
Однако ни гнев отца, ни свои неудачи в больших делах не научили Ростислава разуму. Он продолжал беспечное буйство, надеясь в кровавых походах найти, наконец удачу. Но вот и Рязанский удел улетел из рук, по тайным замыслам князя. Ему, Ростиславу, достались одни лишь объедки, а «стол» и еда - другому. Опять перед ним - отцовская воля да постные будни в Суздале с надоевшей женой и детьми, у которых не будет почётной доли… чего тут ждать?
Размышляя об этом, Ростислав возвращался в Суздаль после похода со злобой и нетерпеньем. Ему хотелось сказать об обидах своих отцу, а потом - хоть в омут иль в монастырь монахом!
И он по дороге в Суздаль с усмешкой и злым презреньем следил за братом Андреем, когда тот молча ехал на белом коне впереди дружины. Со злобой следил он за ним и в тот час, когда в суздальской княжьей палате почтительно слушал Андрей отца, влюблённо глядя на князя Юрия умными, ясными глазами.
Ростислав не испытывал ни влюблённости, ни почтительности к отцу. Поэтому в те минуты, когда Андрей говорил с отцом почтительно, тихо или хватался за меч, когда отец поминал имена Изяслава или боярина Кучки, угрюмый княжич только презрительно усмехался и опускал голову.
Потом отец повелел:
- Тебе, Ростислав, поручаю большое дело. Я и Андрей идём на Торжок: оттоль Верхуслав с Никишкой Страшковым прислал добрые вести… Надо идти! И пока я с Андреем пойду в новгородские земли, где зря кичатся богатством своим бояре, ты быстро скачи на Москву-реку к строителю Симеону. Пошлю я с тобой обозы с зерном и рыбой, ино там людям, я чаю, до лета не хватит пищи. А главная речь не в том. Главная речь про то, что там тебе надо за всем приглядеть рачительными глазами. Люди там валят лес, расчищают холм, чтобы к весне всё готово было для дела. Один Симеон за всем не усмотрит. Да и не хватит у старого сил: хвор он и слаб, хоть разум его и светел…