Страница 29 из 205
Так он ушёл из Ростова Великого в Суздаль. Так, сидя в Суздале, думал теперь о новой столице. В ряде безвестных мест на всякий случай ставил он и крепил города, называя их именами своих детей. В городах тех он строил большие дома и церкви. Его называли «градостроитель». И он поставил церковь близ устья Нерли. Его стараньем выросли Юрьев, Можайск, Кснятин и Кострома, Переяславль и Димитров, а вслед за ними - Москва…
Суздальский воевода Кучка был среди всех бояр едва ли не самый упрямый, противник князя. И может быть, потому, что у его нелюбви к Долгорукому имелась ещё причина: ревнивый страх.
Молодая жена боярина Кучки, Анастасия Суеславна, ещё будучи девушкой, увидела однажды в Ростове Великом вдового сына князя, Андрея, и сразу в него влюбилась. Но старый боярин Степан Иванович Кучка был другом отца Анастасии: вместе боролись они против князя «Долгие Руки». А вместе борясь, сроднились: отдал старик Суеслав Ростовский юную дочь свою старому Кучке в жёны. Осенью, тайно от князя, венчал их в Ростове попик, и сразу после венчанья увёз боярин свою «молодую» в далёкую вотчину на Москве-реке.
Здесь думал прожить он всю зиму, а как привыкнет к нему Анастасия, когда забудет о глупой своей любви к Андрею, тогда вернуться обратно в Суздаль.
Однако, видно, что не судьба: князь сам приехал с дружиной на Москву-реку. А с князем - и вдовый княжич…
«Зачем их сюда пригнало? - думал боярин. - Ишь, словно за волком, пришли по следу!»
И тут же сам себя успокоил, спускаясь к избе со взгорья:
«Должно, что не я причина: похоже, он в сечу ведёт дружину! Ишь, плещутся стяги да сверкают шлемы. Авось беда меня минет…»
Глава XII. СУД КНЯЗЯ
Ходяще путём по своим землям,
не дайте пакости деяти отрокам,
ни своим, ни чужим, ни в сёлах,
ни в житех, да не кляти вас начнут.
Тем временем князь, любивший всё делать продуманно и неспешно, сидя возле своей избы, «оправливал» пришлых и поселковых людей, творил свой суд и расправу.
Злой, ядовитый тиун Федот, кланяясь князю в ноги, всячески наговаривал на Страшко и Мирошку, стараясь внушить господину, что эти бежане есть «тати» и «злое семя».
- Этот чернобородый, - Федот кивал на Страшко, - и этот вон парень, - указывал на Мирошку, - оба тут не токмо что лаялись, будто псы, но первый из них своим луком боярских людей избил! Этот же старый, - тиун указал на Демьяна, - твою и боярскую землю хаял: «Земля-де, мол, тут не княжья, а как и повсюду - божья…» А этот, что, слышно, зовётся от худости тела Чахлым, мне дубьём разбойным грозил: «Убью-де, суда не страшуся!..»
Бежане стояли перед крыльцом, виновато сутулясь. Слуги Юрия выгнали их из избы ещё до прихода князя. Бабы и дети, выйдя наружу, теперь испуганно жались друг к другу, боясь расправы.
Мирошка мрачно молчал.
Парень не ждал добра от чужого князя. Стоя с Ермилкой между Страшко и Любавой, он думал, что вот бежали они всё лето, всю осень к счастливой, как говорил им кузнец, земле, ан - что же нашли здесь? От многих напастей ушли - зачем? Вот схватит теперь их суздальский князь, и если не сунет в «железа», то повелит надавать по шее да кинуть всех в воровскую яму.
«Его тут сила, его и закон!» - подумал Мирошка и тайно решил, что если нынче уйдёт отсюда живым, то только затем, чтобы нигде, нипочём не даться в чужие руки - ни в руки любого князя, ни в руки боярских слуг.
«В ватагу пойду! Весёлых разбойничков поищу, а битым никем не буду! - сердясь, рассуждал Мирошка. - И без того с нас шкура клоками сходит! Ишь, судит нас Юрий Суздальский. А вон, похоже, спешит и боярин Кучка. Не жди добра от его суда…»
В те годы, хотя и были писаные законы, простой народ судили не по закону, а чаще всего по свидетельству очевидцев, «по совести», по боярской да княжьей «правде». По этой «правде» виновному полагалась разная кара. За бесчестье женщины и убийство вольного человека присуждали штраф в десять гривен серебром. За обиду без насилия и за убийство холопа - одну гривну. За побои свободного человека с поломом костей и нанесением ран - пять гривен. За выбитый зуб - три гривны, а за удар по лицу и дранье волос - три четверти гривны. Виновный в большом проступке мог быть закован в «железа» и брошен в яму только тогда, когда он не в силах был откупиться или найти поручителя.
Знатный таких поручителей находил. Находил и гривны. Бедный садился в поруб или шёл в «железа»…
Князь в этот день, «оправливая» людей, мог даже не посчитаться и с этой «правдой»: он волен был распорядиться душой и телом своих людей и чужих, пришедших к нему в удел, по прихоти, по капризу. Перед кем, кроме совести, отвечать за беглую голь, раз нет у неё господина?
Об этом бежане знали и, сбившись возле крыльца, покорно ждали расправы.
Молча выслушав злоречивого тиуна Федота, князь строго, с явной угрозой спросил бежан:
- За что же вы лаяли тиуна моего, бродяги?
- Сироты мы, не бродяги! - после молчанья тихо сказал Демьян.
- То ты говорил, что земля тут божья?
- Я говорил…
И без того раскрасневшийся от морозца да тёпой шубы, рассерженный Юрий весь розово вспыхнул, хотел дать знак, чтобы схватили Демьяна, но удержался.
- Землю сию всевышний мне передал, - сказал он строго. - А значит, она моя!
Демьян, поникнув, молчал.
- А ты? - спросил князь Мирошку. Мирошка замялся.
Страшко, поняв, что князь его не узнал, и решив идти напролом, вступился за парня:
- Он не со зла. То злой боярский холоп, называемый нами Сыч, бежан здесь на ссору вызвал…
- Чего за других не в свой черёд говоришь? - сердито прикрикнул князь. - Лучше ты сам за себя ответь: почто здесь безвинных дубьём побил? Ответь же, раб непокорный!..
- Это они нас раньше побили от сердца лиха! - угрюмо сказал Страшко, печально подумав: «А может, князь и узнал, да что моя жизнь для князя?»
Ещё угрюмее он закончил:
- А я есть не раб, но сын вольного отпущенника отца твоего, великого князя Владимира…
Юрий быстро, внимательно поглядел на Страшко. Он, видимо, сразу понял, что этот худой и грязный, давно не стриженный, крупный, чернобородый мужик упрям и опасен, что он - голова стоящих здесь бежан, и как помыслит эта упрямая голова, так остальные помыслят. А коли так, то верно ли будет сразу же встретить голову нищих злом? Не лучше ли горе да буйство этих голодных направить к миру и этим самым добро земле своей сотворить?
Князь примирительно усмехнулся в усы, набегавшие на бородку, ещё внимательнее пригляделся к смелому мужику, спросил:
- Тебя-то я вроде видел. Отколь ты?
- Слуга я твой, верный, княже, из Городца… Юрий, вдруг догадавшись, привстал:
- Страшко?!
- Я, княже…
- Ух, подвело тебя лихо, узнать не смог!
Князь весело оглянулся на княгиню Елену, стоявшую у возка, на сынов Андрея, Ивана и Ростислава, нашёл приметчивым взглядом одетого в воинские доспехи Данилу-книжника, погружённого в свои думы.
- Гляди-ко, Данила! - сказал он живо. - А самый-то верный из всех моих городцовских сюда пришёл! Выходит, что ты с Никишкой ошибся: сказывал, будто вместо посада - один лишь пепел. Живой души не осталось… Никишка тут слёзы лил. А оказалось - живые есть! Не всех, знать, враги сгубили!
Он вновь повернулся всем корпусом к кузнецу:
- Ты как же от смерти спасся? И есть ли с тобой иные из Городца?
Страшко не терпелось спросить о сыне. Слова Долгорукого о Никишке вошли в его сердце радостной болью, но он подавил отцовскую радость и, соблюдая порядок, просто сказал:
- Иных посекли иль угнали в Дикое Поле. Елена, жена, навеки туда пошла. Сам я с дочерью и сыном в ту ночь по лесам да оврагам ушёл к тебе. А где мой старшой, Никишка, я вижу, ведомо больше тебе, чем мне…