Юрий долгорукий

Долгорукий побледнел. Встречая невесту не в пышных нарядах, а в нарочитой бедности, он хотел дать ей понять, чтобы она готова была, быть может, и к самому худшему в жизни, получилось же, что царевна подарила своему мужу ещё большую неожиданность: влюбилась в посла княжеского, а возможно, и изменяла по пути, бесстыдно выдавая теперь тайну перед всем Киевом.

Тяжёлые скитания последних месяцев, людская неблагодарность, мелочность и коварство - всё это сказалось на Долгоруком, он забыл о сдержанности, забыл о мудрости и рассудительности, коротко кивнул сыну Андрею:

- Убрать Берладника!

Ночью Берладника заковали в железо и тайком отправили в Суздаль. Невесту Долгорукий завёз на остров в недостроенный ещё Рай, там сыграли свадьбу с притчами Громилы, с песнями княжеского растаптывателя сапог, с ревением "Горько!", с роскошными подарками, с обжорством и возлияниями, с бесчинствами такими, что царевна наконец смирилась с утратой всего, что рисовалось в её воображении по дороге сюда, и когда муж повёл её на первое возлегание, то забыла даже, чтобы он читал ей из "Песни песней" Соломоновой, а опьянело пролепетала:

- Дам тебе сына, и не одного, потому что лоно моё благословил сам патриарх Феодот! Опоясна радостью… Опоясана…

И хотя Юрий был вдвое старше её, в страсти всё сравнялось.

Дулеб не был на свадьбе. Оставался в Киеве. Искал Иваницу - не нашёл, искал Ойку - не было. Никто ничего не знал. Стварник теребил свою бороду, смотрел через плечо Дулеба, не мог ничего сказать. Встретил Кузьму Емца. Почерневший, страшный, в отчаянии.

- Вместе будем искать, - сказал ему Дулеб.

- Где искать? - простонал Кузьма и вдруг заплакал, словно малое дитя. Сквозь всхлипывания восклицал с ненавистью: - Подожгу! Сожгу Войтишича!.. Разметать бы это логово!.. Игумена удушил бы… Это они! Они! Всюду они… И нет спасения… Пойду на Дунай… Поведу берладников… Князя нашего нет!.. Сестры нет! Отца!.. Ничего нет!..

"А у меня что?" - хотел было спросить Дулеб, но промолчал.

Разве измеришь, чьё горе больше.

Кричко, которого нашёл на прежнем месте возле новой доменицы, кричал лекарю сквозь дым и огонь:

- Говорил тебе: не держись Горы! Там - одни несчастья. От князей, кроме горя, ничего не жди. Человек должен жить потребностями, а не надеяться на чужую ласку. Ждать можно лишь несчастья или смерти. Погибли твои все, а думаешь - только они? Каждый день исчезают в Киеве люди. Вон сын мой. Живой, а исчез. Нет его. Так и всё.

Дулеб молчал. Всё для него закончилось в этом городе. Казалось, всего достиг - и вот нет ничего. Жизнь потеряла цену, не имел прошлого, впереди - темень и пустота.

Всё же он собрался с силами, купил на Подольском торговище двух коней, передал на Ярославовом дворе грамотку для князя Юрия и выехал из Киева, покидая его, быть может, и навсегда.

В грамотке написал коротко: "Ухожу от тебя, княже. Не умеешь мстить врагам, причиняешь огорчения друзьям. Рад буду, ежели удержишься в Киеве".

Юрий не удержался снова. Изяслав приблизился к Киеву с уграми, пришлось уходить в Остерский Городок. Произошло это тогда, когда в Переяславе умер сын Ростислав. Князья Андрей, Борис, Глеб вместе с беременной мачехой выехали в Переяслав ещё до подхода Изяслава. Долгорукий ждал вестей о здоровье Ростислава, который неожиданно заболел без видимой болезни, но услышал о его смерти уже в Городке и не имел даже времени, чтобы поехать хоронить сына.

Снова собрал полки, дождался сыновей из Переяслава, подошёл к Днепру напротив Киева, но не допустили его ни до моста, ни до перевозов, а по Днепру ходили крытые лодьи Изяслава о двух кормах, воины, спрятанные под укрытием, пускали на суздальцев тучи стрел, сами оставаясь неуязвимыми. Изяслав, радостно помигивая золотушными глазами, говорил своей дружине:

- Если бы Долгорукий имел крылья, лишь тогда перелетел бы через Днепр, дети мои.

А четыре Николы, не помня себя от радости, вызванной поражением их злейшего врага, покрикивали почти игриво:

- В Днепр его!

Долгорукому долго пришлось идти вдоль берега, до самого Заруба, но дружина его ещё верила в свою силу, и Вацьо перед Зарубским бродом запел весело: "Наши хлопцы стрельцы-молодцы, застрелили жабу на колодке, а мышь на коробке…"

Но потом не удалось перейти через Лыбедь, тогда произошла страшная битва на реке Рутке, возле Василева, битва, которой Долгорукий хотел, по своему обыкновению, избежать, чтобы не проливать людскую кровь, но Изяслав крови чужой не пожалел, не изготовленные к бою полки Долгорукого были побиты в непроходимом болоте, куда вынуждены были отступить, и уже теперь звучала песня грустная и безнадёжная среди тех, с кем Юрию пришлось спасаться. "Дружину твою, княже, птицы крыльями оденут, а звери кровушку слижут…"

Дулеб должен был бы записать в свои пергамены: "Славу надлежит добывать силой духа, а не тела. Счастье и удачливость ослабляют даже дух мудреца. Следует заботиться не об утолении гнева, а о собственном добром имени".

Изяслава обуревал гнев, Долгорукого - надежды. Даже отброшенный назад в свои безбрежные Залесские земли, Юрий был страшен для своих супротивников и в дальнейшем. Как когда-то сжигали бани в Киеве в безнадёжном стремлении отвратить приход Долгорукого, так теперь Изяслав дотла сжёг Остерский Городок. Дабы лишить Долгорукого союзников, надумал князь киевский бить их поодиночке, начав с Владимирка Галицкого. Навалился на него вместе со своими иноземными родичами, и тот, выкручиваясь всячески, не выдержал, умер от сердечного приступа, а Пётр Бориславович описал эту смерть в подробностях вельми поучительных.

Чтобы поддержать сына Владимирка Ярослава, Юрий послал ему в жены, как было условлено ещё в Киеве, дочь свою Ольгу, и уже тут подробностей нет, потому что они тяжёлые, гнетущие, быть может, даже и позорные. Берладника где-то держали в дальнем заточении, дабы не раздражать Ярослава. Это была единственная несправедливость, допущенная Долгоруким, но иначе он не мог, ибо перед ним стояло дело всей земли и народа всего, в поступках державных он не принадлежал самому себе.

Эти несколько невероятно тяжёлых лет были для Долгорукого непрестанным бедствованием. Изяслав разве лишь разрушил да сжёг кое-что; за десять лет, в течение которых этот неистовый князь бродил вокруг Киева, не оставил он после себя ни одного нового дома, церкви, не написано для него ни одной книги, не вычеканено даже чащи золотой или серебряной, брал готовое, хватал чужое, сам же способен был лишь на оговоры, на подкупы, умело запутывал в свои сети всех соседних владетелей, неутомимо заключая новые и новые брачные союзы, из зависти к Юрию, который сумел высватать себе царевну из Константинополя, после смерти своей жены, простудившейся во время бегства из Киева и умершей во Владимире, надумал Изяслав взять и себе жену из царского рода. Для этого игумен Анания был послан к грузинскому царю Георгию, попросить для Изяслава руки царской сестры Русудан. И хотя Георгий колебался, а молодая прекрасная Русудан не изъявляла желания ехать к неведомому ей киевскому князю, который прислал за нею не блестящих рыцарей, а хитрого и противного игумена, но царский совет - дарбаз, куда входили грузинские бояре - азнауры, вынудил молодую царевну отправиться в дальний путь. По морю, а потом - по Днепру, а от Олешья, как думалось Изяславу, для большей пышности - на конях. Но в Олешье раньше Изяславова сына Мстислава с дружиной, который должен был бы встретить царевну, успел прибыть какой-то загадочный человек. Он имел длительную беседу с Русудан, с игуменом Ананией не перебросился ни единым словом, лишь взглянули друг на друга с нескрываемой ненавистью, - и после этого грузинская царевна, не ступив на землю, велела поворачивать суда. Русудан - Русу дана, но не отдана.

Изяслав не вынес позора и умер от припадка бессильного бешенства. Быть может, он и пожалел тогда, что нет рядом с ним приближенного лекаря Дулеба, однако знать этого уже не дано никому.