Страница 2 из 205
Он очнулся от сладкой дремоты и в страхе привстал: со стороны реки, прямо на городцовскую площадь, с рёвом и гиканьем неслась невидимая в дождливой ночной черноте живая громада.
Ананий родился во Владимире, в Городец переселился в юности по велению князя Владимира Мономаха и о половцах знал только из чужих рассказов. Но по звериным гортанным крикам, по глухому топоту неподкованных копыт он понял и ужаснулся: это они, степняки! Кому же и быть другому?
Схватив колотушку, старик вскочил, намереваясь стуком поднять людей. Но старого сбили с ног. С рассечённой головой, он ткнулся в траву у кучки железного лома, припасённого кузнецом для разных поделок, и на этом закончились его земные дела.
А половцы - кинулись к избам…
Почти одновременно с отцом услышал топот копыт и городцовский кузнец Страшко.
В эту ночь ему не спалось. Думал он о своих неотложных делах и всё растущих тяготах жизни людской в селеньях княжеских да боярских. Думал о слухах, которые всё упорнее ползли из Киева в Городец, и сердце его сжимала тревога: боязно стало жить людям Юрия Суздальского в заброшенном среди киевских вод и лесов Городце без всякой защиты. Наедут чужие ратники или половцы: кто поможет? Князь - далеко, а Киев - под боком. Это и страшно: для силой занявшего киевский «стол» Всеволода Ольговича и брата его Игоря небольшое селение Юрия Суздальского под Киевом кажется чем-то вроде занозы. Похоже, что сын покойного Мономаха протянул сюда из Суздаля свою долгую руку, намекая на право быть после смерти отца великим киевским князем.
- Легко ли терпеть такую занозу князьям Святославовой ветви? - тревожно думал Страшко. - Не стерпят Ольговичи такого! Недаром в прошлом году весной, когда в Городце отдыхали спешившие в Византию суздальские послы, было велено Страшко укрепить Городец: князь Юрий настрого приказал обнести сельцо бревенчатым тыном да выкопать ров поглубже, чтобы со степного юга вход был только через мостки. А месяца два назад приплывал в Городец старший сын кузнеца Никишка и опять рассказывал о растущем нелюбье между князьями, о смутах в Киеве и о злых половецких набегах, почему-то вдруг участившихся за последнее время за Сулой и Псёлом.
Никишка приплыл в лёгкой тополевой дублянке из Киева вроде как повидаться с отцом, но когда на другое утро в Городце появился отрок князя Новгород-Северского и они вместе с Никишкой тихонько ушли на Остёр купаться, Страшко догадался, что сын приплыл из Киева не к нему, а по тайным делам Долгорукого. И это его особенно напугало: значит, жди новых тревог и свар.
Подумав об этом, он тогда же срубил с мужиками сторожевую избу у южных мостков и ввёл ночной караул, благо ходить в дозор добровольно вызвался страдавший бессонницей старый Ананий.
- Как-то там бате в дождь? - подумал теперь Страшко и в это мгновенье услышал топот копыт. Услышал и понял: враг… Успев толкнуть локтем спавшую рядом жену, он выскочил из избы.
Мимо с рёвом и гиком мчались всадники. Возвращаться в избу за оружием было некогда. Страшко схватил стоявшие у дверей дубовые вилы и с маху ткнул ими одного из половцев в бок.
Поганый упал с коня, пополз было в сторону от Страшко, но конь, шарахнувшись, наступил копытом ему на руку, кость хрустнула, половчанин взвизгнул от боли и тут же притих.
Жена кузнеца Елена, юная дочь Любава, тринадцатилетний Ермилка и младший Ивашка успели тем временем выскочить из избы. Они побежали за кузню, возле которой лежал убитый Ананий, и кинулись в темень, к лесу. И убежать бы им от поганых, но зарево помешало. Оно озарило сорочки женщин, и ближний половец с воем, как зверь, погнался за ними, нацеливаясь арканом.
Елена вскрикнула и упала, стянутая петлёй. Половец поволок её к свету.
Ивашка, цепляясь за мать, кричал:
- Отпусти… Ой, мамо!
Наехавший сзади второй степняк на скаку ударил Ивашку свинчаткой, подвешенной на ремне, и мальчик упал, обливаясь кровью.
Не помня себя, Страшко подскочил к степняку. За отцом повернул назад и Ермилка. Но что могут сделать двухзубые деревянные вилы против всадника на коне со свинчаткой и острой саблей? Раньше чем Страшко успел до него дотянуться, половец отсёк одну из развилин.
Страшко попятился в темноту.
К его счастью, пламя пожара алело за половцем: тень от коня прикрывала Страшко, как щит. И степняк норовил не столько ударить Страшко, сколько сшибить и замять конём.
Приученный к этому, злобный конь замахивался копытом, скалил длинные зубы. И оступись мужик или вырони вилы - лежать бы ему, как отцу-старику или Ивашке, в густой траве!
Но Страшко был упрям и расчётлив: поборов в себе первую вспышку страха и горя, он собрал теперь в своём сердце злобу к поганым так, что она наполнила его до краёв, как студёная вода наполняет ведро в жаркий полдень. Упершись в грудь коня уцелевшим зубом дубовых вил, он стал медленно отступать в темноту, примеряясь к движениям всадника, чтобы не попасть под его удар.
Так, напряжённо пятясь, кузнец сошёл с городцовской улицы к самому краю поля, за которым сразу же начинался лес. И когда необъяснимым для степняка, но привычным для человека, проведшего жизнь в лесу, особым чутьём Страшко безошибочно угадал, что с детства знакомая лесная опушка рядом, он вдруг размахнулся, подался вперёд и воткнул свои вилы в косматую конскую шею.
Конь с диким ржаньем встал на дыбы, оступился на борозде и грохнулся на бок - в зелёную рожь…
Половец попробовал ещё на лету выскочить из седла, но не смог и тяжко упал на спину. Страшко навалился на него, как волк на добычу. Сжав скользкую от жира и пота шею врага, он душил его до тех пор, пока не окаменели пальцы.
Вскоре сюда же тихонько приполз Ермилка. Взглянув на тело задушенного отцом врага, он устало прилёг на землю.
Перед ними, на Городецком холме, озарённые пламенем, всё реже мелькали фигуры женщин, всё веселее выли половцы, всё тише храпели кони. Кузнец лежал в темноте на мокром примятом жите и молча глядел на холм. Всё тело его дрожало, пальцы ломило от недавнего напряжения так, будто целый час он держал их в ледяной воде и теперь они медленно отходили. А сердце щемило и обливалось кровью: пропал Городец!
Пропали князя Юрия люди, а с ними - отец, жена да малый Ивашка.
Вся жизнь пошла прахом за эту ночь!
Ничем теперь не поможешь, хоть сам сгори вместе с избами и людьми: что сделаешь голыми руками против дикой ватаги вооружённых степняков?
Вон кто-то из городцовских мужиков схватился с поганым, - сорвал половчанина вниз и упал с ним на землю.
Вон бондарь Силан пытается скрыться на заросшем ольхою берегу Остра, и хочется крикнуть ему: «Оглянись! За тобою гонится половчанин!» Да нет уж нужды и в крике: взмахнул степняк саблей - и прочь покатилась Силанова голова. Хоть руки кусай - ничего теперь не изменишь.
Лёжа в помятой и мокрой ржи, кузнец смотрел на свою догоравшую избу, на избы своих соседей. Дымное пламя длинными языками срывалось с камышовых крыш и жадно лизало настежь распахнутые двери, грызло будто зубами сосновые брёвна стен. Он видел улицу Городца, и кузню, и тени врагов, мелькающих среди пламени. Видел истерзанных, несчастных пленников, которых сводили со связанными руками на берег реки.
Там, среди пленников, и Елена…
Теперь поведут её, полонённую жёнку Страшко, в чужое Дикое Поле. Будет нянчить она детей - половчат, гнуть свою спину перед погаными, клясть судьбу до смертного часа…
Он ткнулся лицом в борозду и лежал, как мёртвый. Но у него уже не было времени предаваться горю: в те годы близких теряли чаще, чем гребень или кремень. Не хватило бы слёз всех оплакать!
Страшко отёр рукавом лицо, склонился к врагу, обшарил одетое в грубую шерстяную ткань мёртвое тело.
За спиной половчанина был пристегнут лук, за поясом - нож. Страшко сорвал с тела пояс, снял лук и вместе с Ермилкой отполз подальше.
Из темноты их вдруг окликнула Любава:
- Ты, батя?
Счастливо вздохнув, Страшко вполголоса отозвался:
- А…а! слава те господи, ты жива? К нам иди, доню.