Страница 106 из 109
Больше всего на свете боялся князь, что вот-вот она развернётся и уйдёт или бросит в лицо что-нибудь о верности княгине, данной пред алтарём и о нарушении заповедей Господних. Торопясь, пока не сказала и слова, зачастил:
- Ведаю, что законы нарушаю, но ведь сердцу не прикажешь. И, ежели можно было, давно бы с Ольгой Юрьевной расстался, ибо даже дети нас не связывают боле. Подле неё сердце изболелось, а ты для меня - как лучик солнца. Душою возле тебя оттаиваю, веришь, нет ли? И, коли не люб, так и скажи - я ни словом, ни делом не обижу. Только молви - не противен ли я тебе?
Не поднимая глаз, Настасья тихо покачала головой. Ярослав, осмелев, коснулся её плечей, стиснул, за локти притягивая к себе.
- Так, может, - севшим внезапно голосом промолвил он, - скажешь хоть слово?
Женщина подняла голову, бросила взгляд на окно. На миг Ярослава поразила тоска, что сверкнула в её глазах, но потом Настасья вздохнула и еле слышно молвила:
- Увидят… греха не оберёшься…
- Не увидят, - Ярослав решительно накинул крюк на щеколду. - А пусть бы и увидели. Я не молвы боюсь, а того, что ты мне откажешь…
- Князю-то отказать…
- Не князю! Я как человек тебя спрашиваю!
- Как человеку и отвечаю - кто ж откажет?…
Она наконец подняла глаза - спокойные, послушные, и Ярослав потерял голову. Обхватив женщину руками, прижался к её сильному податливому телу, потянулся губами к губам. Она сперва слабо сопротивлялась, пыталась оттолкнуть, лепетала бессвязно: «Как же можно? Что ты делаешь-то?… Я мужняя жена, а ты…» Но голос срывался, стремясь удержать равновесие, она вцепилась в плечи князя, а тот отклонил её так, что голова беспомощно запрокинулась, убрус слетел с волос, открыв сложенные венцом косы, и стал исступлённо целовать шею и ключицы. Настасья слабела под его поцелуями, теряла голову от жарких слов, что он шептал в полубреду. Ноги её подгибались, она уступала…
Князь овладел ею тут же, бросив на устланный ковром пол, как победитель законную добычу. Торопился насладиться победой, и Настасья утратила скованность, прося не останавливаться, и ещё, и ещё…
Потом они долго лежали, отдыхая. Настасья тихо гладила встрёпанные волосы Ярослава, тот с удовольствием дышал запахом её вспотевшей кожи.
Наконец женщина пошевелилась, пытаясь выбраться из-под тела любовника.
- Куда ты? Почто?
- Негоже так-то, - она всё-таки освободилась, стала приводить себя в порядок. - Услышали небось.
- Я всех нарочно отослал. А кто слово скажет - поплатится за длинный язык!
- Всё одно - негоже так! - вздохнула женщина. - Пойду я?
- Погоди! Ты у меня свет в окошке! Единственная моя! - Ярослав, привстав, схватил её за подол. - Лишь тебя люблю!
- А княгиня? Ей ли не больно от того?
- Больно? Она мне больнее сделала! Первая изменила данному слову. В монастырь ей давно пора. Тягостно мне с нею. Ложе супружеское наше холодно и пустует давно. Не уходи!
Он смотрел так моляще, снизу вверх, что Настасья снова опустилась на колени, взяла в ладони его лицо и поцеловала первая.
Нескольких дней не прошло, как постучал в ворота княжьего терема гонец. Изумлённый Ярослав глазам своим не поверил, когда увидал императорскую печать - Мануил Комнин никогда никому не писал просто так, а его приближенные тем более. Ещё невероятнее была сама весть. Но строки греческого письма, на которые он уставился, не в силах поверить написанному, извещали, что на границе с Империей недавно было разгромлено большое войско берладников. В числе пленных оказался некто, назвавшийся Иваном Ростиславичем Берладником, князем Звенигорода и Малого Галича и дальним сродственником Ярослава Владимировича, известного под прозванием Осмомысл. Император Мануил Комнин - извещало письмо - заинтересован в землях Нижнего Подунавья. Князь же Иван есть владетель сих земель. И, ежели Ярославу Осмомыслу будет угодно, то с сими землями и их князем император желает поступить к обоюдному согласию. И либо забрать их под себя, либо…
- Ишь ты, Иванка, - Ярослав нервно скомкал пергамент. - Где обосновался! Князь Малого Галича и всего Нижнего Подунавья! Да у этого бродяги за душой и десяти гривен не наберётся, а туда же - князем именоваться! Бродяга, тать и душегубец! И мне никакой не сродственник! Самозванец!
- А ежели и так? - случившийся тут же Избигнев Ивачевич вопросительно заглянул в глаза князю. - Мёртвым Иванку Берладника никто не видел…
- Так надобно, чтоб увидели! Пусть не я, но хотя бы кто-то, кому можно верить. Вот хотя бы ты!
- Я? Как возможно сие?
- А вот и возможно. Вели подать пергамент и чернила!
Решение пришло мгновенно. Не было времени задуматься, праведно ли поступает. Где бы ни был, живым Иван Берладник был опасен. Вот ведь - назвался князем Нижнего Подунавья! Ежели подтвердить его права, получит Ярослав под бок неугомонного и грозного соседа, а его строптивые бояре - орудие супротив него. Вот соберёт он своих берладников, призовёт на подмогу кого-нибудь из князей, поднимет недовольных бояр и пойдёт на Галич. И не устоит Ярослав, пусть он хоть трижды будет Осмомыслом. И в плену держать его опасно - помнил Ярослав, как ускользнул Берладник из длинных рук Юрия Долгорукого. Ускользнёт и на этот раз, ежели его не остановить.
- Избигнев! Где ты там? - закончив писать, крикнул Ярослав.
Боярин появился в дверях.
- Немедля собирайся в путь. Спеши к тётке моей, Елене Володаревне. Передай сей пергамент и на словах скажи, что Иван Берладник - самозванец и должно его убрать, покамест худа не было. А ежели она сама не сможет, на тебя возлагаю сие дело!
- Как так - на меня? - боярин с опаской воззрился на пергамент.
- На кого ж ещё? Ты для меня не сумел Берладника из Киева привезти? Так расстарайся хоть сейчас!
Избигнев Ивачевич переменился в лице, но пергамент взял и низко поклонился и, пятясь задом, вышел.
Оставшись один, Ярослав довольно потёр руки. Что бы ни случилось, он более не выпустит двухродного брата из рук. От этой родни одни неприятности - взять хотя бы братьев самой Ольги Юрьевны. А что говорить про Русь, где братья-князья, многочисленные сыновцы-стрыи намертво сцепились ради власти и богатства. Что ни год, усобица. То ли дело Галиция - один князь Владимирко Володаревич, один сын Ярослав Осмомысл, у него самого один наследник - Владимир Ярославич. Ни тебе усобиц, ни тебе раздоров. И, выходит, чем меньше родственников, тем лучше. А скоро их станет ещё меньше.
Он снова стоял на высоком скалистом берегу, глядя вдаль. Ветер трепал длинные волосы с первой проседью, серые глаза жадно впивались в окоём. Где-то там далёкая Русь, родные просторы, привычная речь, последние летние грозы, тенистые берега рек, деревянные города, девичьи песни в рощах, хлебные нивы и петушиный крик на рассвете. Там жена и сын, к которым стремилась душа.
В отдалении стояла стража - как почётный пленник, Иван жил в греческом городе Фессалоники, или просто Солуни, в собственном доме. Мог ездить, куда заблагорассудится, но его всюду сопровождала охрана из числа городских ратников. Им не нравилась служба при этом странном русском - то кутил напропалую, и тогда рекой лилось вино, то впадал в тоску и мог по нескольку часов простоять на берегу моря. А то ему хотелось скакать на коне, рискуя обломать тому ноги на холмах и в предгорьях. Им приходилось скакать следом, не спуская с бешеного подопечного глаз. А ведь далеко не каждый солдат мечтает закончить жизнь, сломав шею на скачках!
Сзади раздался предупредительный кашель. Почтительный голос окликнул негромко, и Иван с неохотой повернулся. Подъехавший всадник поклонился в седле, прижимая руку к сердцу:
- Светлейший эпарх Фессалоник Теодор Скиф просит вашу светлость к нему на обед.