Страница 35 из 135
Янина бросилась к Всеволоже.
- Говорила же, предначертанного не перечеркнуть!
Евфимия решительно последовала за Семёном Фёдоровичем. Мысль ещё у неё мелькнула: тихо впереди, стало быть, речь мирная, ложная тревога… Позади следовала Янина. Появился и челядинец в зипуне до колен, видимо, Авксентий.
Вдруг всех приковал к месту полный ненависти вопль Косого:
- Ты сгубил нашего отца! Ты злодей, крамольник! И… стук, будто уронили беркушку ржи.
- Кто вы, боярышни? Что там сталось? - лепетал Авксентий позади.
Стоя в дверях, Евфимия видела только часть сеней: стену, где висел рогатый оскард, противоположные двери, в коих мелькнул испуганный лик Дмитрия Шемяки. Васёныш показался спиной, когда покидал с братом Набережные сени.
Евфимия не сразу вошла. Она стояла под впечатлением глаз Шемяки, встретившихся с её глазами. Потом увидела Морозова на полу с рассечённой грудью и услышала жалобный вой Авксентия:
- Лю-ю-ю-ди-и-и!
Янина деловито склонилась над телом и, удостоверившись, опрометью побежала из сеней, таща за собой боярышню.
- Погоди… Помощь не нужна ли? - упиралась Всеволожа.
- Мёртв он, мёртв!
Минуя низкую калитку со стороны заулка, куда месяц назад входила с Карионом, Евфимия схватила за плечо Янину.
- Отворена!
Тот самый страж, что их впускал, теперь исследовал калитку, то поднимая, то отводя фонарь.
- Думал, попритчилось, а въяве… Непрочный внутренний запор был сбит.
- Боярина убили, - сказала трепетавшая Янина. Старик выронил фонарь.
- Те двое, двое… Их кони были тут, в заулке! - причитал он, бежа к дому.
Евфимия со спутницей вернулись на усадьбу Всеволожей, когда стемнело. А темнеет летом поздно. Хоромы спали. Лишь отцово окно светилось. Дочь, постучав и получив соизволение, вошла. Иван Дмитрич оторвался от своих писаний.
- Не спишь?
- Ты тоже полуношничаешь, батюшка?
- Готовлюсь доложить заутро государю, как отвести беду…
- Не поздно ли? - И дочь, набрав полную грудь воздуха, оповестила: - Только что Шемяка и Косой убили Симеона Фёдорыча Морозова.
13
Полагья собирала вещи. Каждую называла вслух. А Евфимия заносила всё в длинный бумажный свиток, как имена в синодик. Кумганец доставлял коробья к подводам. Из открытого окна видно и слышно было, как новый конюший Олфёр Савёлов распоряжался каретниками и возницами, готовясь к длительному пути.
- Пояс большой с жемчугами, - перечисляла Полагья, - пояс сердоничный, окован золотом, два чума золотых больших, два чума поменьше, кожух жёлтый, объярекный, два кожуха с алмазами, бугай соболий с наплечками…
На сердце Евфимии - тяжесть от прощания с Устей. Позабытую женихом невесту отослали в Тверь к матери. Слёзы в два ручья, причитания - всё было накануне. А в день отъезда княжна обледела, как крещенское изваяние на краю Иордани. Казалось, вот-вот случится с ней обумор, когда дева падает навзничь, закатив очи. Однако, Бог миловал, обошлось. Каково-то будет влюблённой Усте в строгой женской обители, где клади да клади поклоны, а мечтать о мирском не смей. Не понудила бы неудачницу инокиня-матушка надеть клобук…
- Поясь золотой с крюком на червчатом шёлку, - продолжала Полагья, - скарлатное портище саженое с бармами, две обязи золотые, два чекана с каменьем и жемчугом, коробочка сердоничная, золотом окованная…
Отец даже не осерчал, когда дочь рассказала о волх-вовании, побудившем её посетить Морозова. Запустил пальцы в седые космы и застыл немтырём. Удивил, попросив привести вещунью, не узрит ли и его судьбы. Ездила боярышня к амме Гневе, а Янины уж след простыл. Осталась лишь Власта, чудесная чтица чужих потаённых мыслей. Да нынче и без чудес видно, что у каждого на уме. Встретишь дворцового спальника или мовника - затученное чело, мысли мрачные: неохота ему возвращаться из великокняжеского дворца в удельный. Подойдёшь к купчине или ремесленнику- светел, как зорька: скоро галицкие пришлецы сгинут, воротится государь законный, хоть и вверзившийся в беду, да свой. У Акилины Гавриловны только и разговору, как Андрей Дмитрич Мамон, ездивший в Коломну к своему князю Ивану Можайскому, ворочался с государевым поездом на Москву. Тьма была народу! Все - за своим богоданным Василиусом, аки пчелы за маткою. Не дорога, а небывалой длины улица Великая в стольном граде, где пешие обгоняют конных. Андрей-то Дмитрич обогнал и тех, и других, торопясь к своим зрительным трубкам да громовым стрелам…
- Опашень скарлатный саженый, - продолжала Полагья, - стакан цареградский, кованный золотом, бадья с серебряною наливкою, икона святого Феодора Стратилата, выбитая на серебре…
«Сумеречный этот Олфёр Савёлов!» - загляделась Евфимия из окна во двор, где новый долгорукий конюший бил по загривкам своих подручных. Она даже пропустила в синодике «аксамитовую шубу с жемчужным кружевом, в кое вставлены гнезда с шестнадцатью яхонтами большими, лазоревыми». Зачем отец принял этого челядинца Васёнышева? Нельзя было не заметить, что боярин с вокняжением Юрия Дмитрича явно расслабился. На тревогу дочернюю отвечал мудрено: «Неуверенность в себе подымает силы, успех же роняет их». А она сомневалась: успех уронил отцовские силы? Скорее, неполный успех. Ведь сверженный был помилован. А когда выступил из Коломны, отец как бы ожил. Ездил ежедень во дворец, побуждал великого князя предпринять ответные действия. Возвращался раз от разу пасмурнее. Не сдавался. Даже после бегства из Москвы Косого с Шемякой, убийц Морозова, Иван Дмитрич с утра отправился к великому князю Юрию, а вернулся повечер. «Худо, дочь, вельми худо! - признался он. - Самое страшное - пустота в Кремле. Сойдёшь с коня у любого храма к Божьим стопам припасть, дорогую свечу поставить, ступишь на землю и… тишина! Никакой суеты сует. Вся жизнь там, в Коломне». Всеволожа узнала, что Юрий Дмитрич, напуганный московским нелюбьем, решил возвратить племяннику стол и уехать в Галич. Дьяк Фёдор Дубенской составил докончальную грамоту: «Целуй крест ко мне и к моему сыну князю Дмитрию Меньшому… А держати мне тебя, великого князя, в старшинстве… А детей мне своих больших, князя Василия да князя Дмитрия, не принимати…» Из грамоты явствовало, что для боярина Иоанна Всеволожского всё кончено. Однако он не пал духом. В Галич так в Галич, а там что Бог даст…
- Шуба объярь вишнёвая на соболях, - продолжала Полагья, - шуба горностайная из чёрной тафты, опашенок из багрового киндяку, шапочка соболья…
Евфимия прикрыла оконце, чтоб со двора Олфёрово злоязычие не мешало, и тяжело задумалась. Вчера отец пришёл туча тучей, лица на нём не было. Князь Юрий забыл своего советчика, будто разум отринул. Вместе с меньшим сыном Дмитрием Красным и пятью человеками ополночь покинул Москву, а боярину Иоанну накануне - ни слова. Боярышня бросилась к батюшке с утешениями, а он удивил её твёрдой, хорошо осмысленной речью: «Наш путь теперь на Великий Новгород к любезному другу моему князю Константину Дмитричу. Он не выдаст». Евфимия знала этого младшего из дядей Василиуса, частого гостя дома Всеволожей, любителя потрапезовать, пособоровать с боярином Иоанном, будучи на Москве. Этот князь появился на свет при смерти своего отца, героя Донского, оттого и не досталось ему удела по духовной родителя. Вокняжившись, старший брат отправил его наместником во Псков. Получивший удел не отцовой, а братней волей, Константин той же волей и лишился его. Он не согласился с введёнными старшим братом правами наследования и не исполнил требования великого князя клятвенно уступить старшинство пятилетнему сыну его Василиусу. Имение Константинов было отнято, бояре его попали под стражу, сам бежал в Новгород, где нашёл достойную жизнь и помощь. Как тут не догадаться, что при первом же столкновении Василиуса с дядей Юрием, Константин возьмёт сторону последнего. Василиус не догадался, послал его в начале усобицы против дяди с великокняжескими полками. Конечно, тот Юрия даже пальцем не тронул. Из-за ордынского суда, где Всеволожский защищал юного великого князя, дружба его с Константином чуть поостыла. Однако после ссоры с Василиусом младший дядя его был первым, к кому бросился боярин Иоанн. И вот судьба повторяется…