Ослепительный нож

Всеволожа отрицательно повела головой, спрятала руки за спину.

Грек по-своему понял, почему она отказывается поднесть трубку к глазам:

- Мороз! Глаза не видят от слёз! Холодна ваша страна!

Распрощавшись с мастером, Всеволожа увидела идущего к ней Акишку, княжого отрока, и с облегчением перешла на родной язык:

- Что стряслось, Акинфий?

- Фефиния! Государь бушует в твоей одрине. Кричит: «Орись-недарись!»

- «Ори, не доорись!» - поправила боярышня. - А я не Фефиния, а Евфимия.

- А я не Акинфий, а Иоакинф! - на выпад выпадом отвечал колкий отрок.

Шемяка сидел на её одре, ероша густые волосы, заиндевевшие вовсе не от мороза. Даже не спросил, где была, сразу приступил к делу:

- Сядь рядом, Фишка, и слушай…

- Всю жизнь прошу: не называй меня Фишкой! - возмутилась Евфимия.

- Заутра выхожу встречь Стриге-Оболенскому, - пропустил её слова мимо ушей князь. - Васильева рать с татарами близко. Слепец - позади. Доверился воеводе. Что ж, померяюсь силами с Ванькой Стригой. Только что ободрял галичан. У нас пускачи, ещё батюшкою оставленные.

- На пушки надеешься, - без воодушевления произнесла Всеволожа. - А ежели у Стриги пускачи ломовые? Втиснет в крепость, начнёт ломать стены…

- Сметливая ты! - похвалил Шемяка. - Не зря под Белёвом Голтяев превозносил тебя. Я, думаешь, не опасаюсь осады? Вижу, не отсидимся. Потому пришёл с просьбой: взойди на стену. Увидишь их одоление, бери Софью с сыном. Кличь Акишку-отрока. Он знает из кремника подземный ход. Выведет в овраг. Станьте на лыжи. Выйдете к деревне Мушкина гора. Там - возок с крепкой обережью. Оттуда зимним путём через Вологду и Устюжну - в Новгород. Улица Даньславлева. Софья знает.

- Я тоже знаю, - сникла Евфимия.

Шемяка удивлённо хмыкнул и пошёл из одрины. Его занимал предстоящий бой.

- Всякая ссора мировою красна! - выскочила вслед Всеволожа.

Князь, полуоглянувшись, сказал:

- Кобыла с волком мирилась, к дому не воротилась!

Воротится ли нынешний галицкий полководец? Княж терем притих. Запёршись у себя, Софья ревмя ревела, предчувствуя страшный конец. Феогност попадался на глаза в невозмутимом спокойствии, мурлыкал по-гречески песнопение: «Агиос, офэос…» Акишка-отрок при встречах взглядывал на Всеволожу, как заговорщик. Однажды столкнулась с Котовым. Он истиха молвил:

- Мы среди недругов.

- Тебе ль ровняться со мной? - осердилась Евфимия.

Послужник Василиусов удалился.

Просьба Шемяки приводила в отчаянье: теперь не покинуть Галича! На ней Софья с сыном. Днём довелось трапезовать в обществе тиуна Ватазина. Князь не поспел к столу, устраивал воев. Софья не вышла, сослалась на главоболие.

- Эта битва станет последней, - сказал Ватазин.

- Последней, - согласилась Евфимия, - если вы будете под щитом.

Тиун поперхнулся ухой, смолчал. Утром, чуть рассвело, к боярышне постучал Акинфий:

- Они идут!

Опрянувшись, Всеволожа позвала Софью взойти на стену. Та отказалась. Сопровождал боярышню Феогност со зрительным снарядом.

День занимался солнечный, ясный, как на заказ. Евфимия разглядела чёрные движущиеся пятна в белой дали, однако не различала, что там творится.

- Хочу всё видеть, - сказала по-гречески.

- Возьми, - отдал Феогност свою трубку. Волшебные стекла показали начало рати. Стройно и бодро приближалось московское войско к Галичу. Шемяка стоял на крутой горе над глубоким оврагом. Приступ был труден. Москвичей больше, у галичан место выгоднее. Они неподвижно ждали, пока неприятель от берегов замерзшего озера медленно двигался по берегу. По левую руку - лес. Всеволожа представила: оттуда мог наступающих опрокинуть засадный полк. Нет, лес не обрушил в овраг засады. Видно, Шемяка счёл: москвичи и татары достигнут горы утомлённые и расстроенные. Легко их смять свежими силами. Всеволожа наблюдала с тяжёлым сердцем, как свои идут на своих. Вот наступающие - у подножья горы. Дружно, лихо, по-муравьиному, устремились на высоту. Задние подпирали передних. Едва вскарабкались первые, на них мощно ударили галичане. Вой смешались. Какой там ад! Татарские малахаи не видны. Они под горой. На что им в чужом кровавом пиру похмелье! Пусть россияне переколотят друг друга. Потом грабь мёртвых, добивай недобитых… Вот бегут галичане. Их уж не остановит ничто. За спиною - смерть, впереди - надежда! Евфимия вернула Феогносту снаряд, поспешила вниз.

Акишка ждал у чёрного хода. Софья с сыном готовы. Осталось одеться в верхнее, тёплое. Княгиня подняла бледный лик:

- Плохо?

- Уходим! - торопила боярышня.

С тихим плачем шла Софья к смотровой башне.

- Туда? Под землю? - тряслась она.

- Что страшит под землёй? Софья Дмитриевна! - недоумевал Акинфий.

- Тартар! Там он ближе, - медлила княгиня. - Мразкое подземельное место!

- Мату-у-у-унька! Не хочу в тарта-а-а-ар! - заревел Шемячич.

- Возьми его, Иоакинф, ступайте вперёд, - велела Евфимия. И обратилась к Софье: - Чего пугаешься?

- Духа, - пролепетала княгиня. - Изыдет из человека нечистый дух, проходит все подземельные места, смотрит, ищет себе покоя и… и не обретает!

- Боже правый! - почти в полном мраке поддерживала подопечную Всеволожа. - От каких глупых бабок набралась ты подобных врак в глухом своём Заозерье!

8

Отошла обедня в Святой Софии. Евфимия приложилась ко кресту, пошла к выходу с горькими думами. Тезоименник её, архиепископ Евфимии, вновь обличал на проповеди злодеянья Шемяки: крамольник захватил Устюг, приводит добрых людей к противозаконной присяге. Не желающих изменить великому князю Московскому бросает в Сухону, навязавши камень на шею. Святитель называл имена казнённых: Емельян Лузсков, Мина Жугулев, Давид Долгошеин, Евфимии Ежевин… Последний исхитрился освободиться от камня, выплыл по течению много ниже, свидетельствовал о злодеяниях.

Боярышне удалось втулиться в проход, образованный для вящих людей, дабы не в толчее, по достою покидали главную святыню новгородскую. Она узнала среди лучших гражан двух старост Неревского и Плотницкого концов, непременных витий на вече, Федоса Обакумовича и Кирилу Есиповича. Даже строгость собора не могла сдержать говорунов. Чем ближе к дверям, тем говорили громче.

- Преосвященный корит нас за покровительство Дмитрию Юрьичу и его семье, - басил Федос Обакумович. - А мы надеемся через то иметь более средств к обузданию князя Московского в его самовластии.

- Истинно так, - соглашался Кирила Есипович. - Не помогаем Шемяке, однако же не мешаем…

Выйдя на паперть, Евфимия увидала толпу на площади. Над скопищем застывших голов возвышался чернец в скуфейке.

Сдержанные голоса звучали вокруг боярышни:

- Кто?

- Клопский.

- Тише! Не слышно, что вещает блаженный…

Вспомнился именитый юрод на колокольне в отсвете пожара. Михаил Клопский! Родственник князя Константина Дмитрича. Прорицатель и чудотворец.

Всеволожа впиявливалась в толпу, невзирая на недовольство. Вот она близко от возвышения, на коем стоит монах. Речь хорошо слышна:

- Лучше смерть, нежели зол живот!.. Не бойтеся смерти тела, бойтеся смерти духа… Дух грехомыги сгорел в страстях. На смерть, что и на солнце, не взглянешь. Грехомыга же взглянет! Почин его чёрной жизни - во властолюбной Москве, конец - в Господине Великом Новгороде!

- Карачун предсказывает старик. Кому? - спросил татарский гость в малахае заволоцкого купца в куньей шапке.

- Я понимаю так, - солидно отвечал тот. - Блаженный сулит смерть Шемяке, изгою московскому.

Кареть ждала вне кремля. Опять ехать на Даньславлеву улицу! Полгода на берегах Волхова тяготили всё более. Скорее бы возвращался Юрьич, дабы ей отъехать в Москву! Порушенное слово, что давала Ульяне, - камнем на совести!

Софья тоже ждала супруга. Затворилась в одрине. Не умолишь высунуть носа на улицу. Евфимия ж только в городе - в храмах, на стогнах, в торговых рядах, - ловила вести из родных мест. В старом скрипучем доме ничего нового не узнаешь. Однажды, ещё зимой, наведался боярин Никита, что поймал у Троицы законного государя. Привёз малую епистолию от Шемяки. Жаловался княжне с боярышней: Василиус, возвратясь в Москву, отнял у Константиновичей дворы на Чудовской улице. Отныне и сам Никита, и братья Иван и Пётр - скитальцы бездомные. Ещё рассказал о том, что творилось в Галиче по взятии его войсками московскими. Жутко звучали слова боярина: «А побитых во граде многое множество! Не было где ступить, дабы не потоптать мёртвых. По улицам из тел сложили костры, как башни. И лежали со стенами градными ровно!» По отъезде Никиты дом до сей поры без гостей. Всеволожа устала от стонов Софьи, хныков Шемячича. С Акинфием не разбеседуешься. Вот и слушает городскую молвь, молясь да гуляючи.