Страница 106 из 107
Польский посол Август Краковяк тоже побывал в думной палате наедине с великим князем. Василию удалось быстро понять, что посол излишне лаком до денег, и он сумел без труда употребить эту слабость себе на пользу: узнал о том, что под видом торговца птицами в Москве время от времени появляется Ягайлов соглядатай. Это немец[83] по кличке Цайсиг, что значит по-русски «чиж», он ловит в Сокольниках и других подмосковных лесах «цайсигов» и «штиглицов» (щеглов), продает их в германских землях, но главные награды получает от польского короля Ягайлы, который сам еще не знает, кого ему больше бояться — русских или германцев. И то еще было большей новостью для Василия, что Петр-воевода, который помог им с Бяконтовым во время побега, был не кто иной, как «молдавский господарь» Петр Мушата. Он объявил себя во Львове вассалом короля Ягайлы, однако, по уверению Августа, присягу от него принимал сам митрополит Киприан. Из этого можно было заключить, что Петр постоянно находился и находится в тайном сговоре с Витовтом.
И с Тебризом конечный разговор получился вполне складным, хотя поначалу Василий и сомневался, что от него можно ожидать поступков и слов чистосердечных. Впрочем, он не выказал перебежчику своего доверия, так сказал ему:
— Благорасположение твое достойно оценено и вознаграждено будет при том, однако, обстоятельстве, что благорасположение это будет впредь не только продолжаться, но и увеличиваться, иначе всякой дружбе нашей конец. А за старое (ты говоришь, что споспешествовал моему побегу из Сарая, — пусть так, верю) награды тебе не будет, как не будет и за то, что трех знатных татар привез. Будет награда за старое, только когда преданность подтвердишь.
— Прими, государь, в руку свою рукоять моей сабли, убедись в остроте лезвия ее и в верности раба твоего Тебриза! Если только нарушу клятву, пусть переломится сабля моя и не защитит меня пусть кольчуга.
Василий недоверчиво смотрел, словно бы спросить хотел: а где эта самая сабля острая и где кольчуга, был Тебриз безоружным и в нагольном полушубке. Тот понял взгляд, добавил с виноватой улыбкой:
— У татар научился клятвам таким… Да пусть буду я презренным рабом и на этом свете, и в загробном мире.
— Митяй скорой смертью умер в Константинополе, и то тайна для всех.
— Пока.
— А может, и навеки.
— Вечных тайн нет. Все будет явно, государь.
— И Пимин внезапно земное поприще свое окончил… Нет ли и тут злоумышления чьего-нибудь?
— Дознаюсь, великий князь, доложу, чьих рук дело!
Тебриз заверил очень уж охотно, без раздумья, в глазах при этом хищный огонек блеснул, и Василию подумалось, что он уже знает что-то, потому с такой готовностью берется, однако не стал допытываться, решил про себя: пусть это будет числиться за Тебризом уже не как старое, но дополнительного вознаграждения достойное. И усложнил свое задание:
— Сведай, не встречался ли Митяй по пути в Константинополь с Иваном Вельяминовым? Где-нибудь в степи? Иль разминулись они — это тоже дело сбыточное, но знать надо наверное. Как только услышишь, что я собираюсь ехать в ханскую ставку, поедешь в Кафу и дождешься меня, а что делать в Крыму, будет тебе указано особо.
Как видно, решение великого князя о поездке в ставку Тохтамыша было большой и приятной новостью для Тебриза. Когда собрался он покинуть думную палату, в глазах его Василий увидел безобманность и признательность. И уж вовсе как ближний доброхот спросил он:
— А тот, кто породниться хотел с тобой втайне от Тохтамыша, не заботит разве тебя нынче?
— Хромой Тимур далеко.
— Тимур хром на правую ногу, и далеко он, верно, но и то верно, что ходит он быстро.
— Ты не успеешь за ним угнаться? — насмешливо прищурился Василий.
— Где валяется конь, остается шерсть, а мою голову не покинут волосы ума, пока я на службе у великого государя Руси.
Велеречивость Тебриза ничуть не обманывала Василия, который имел более чем достаточно оснований не доверяться слепо закоренелому переветнику. Но и отказываться от его добровольного служения оснований не было. В Сарае еще со времени пребывания там Василия жил его доброхот — пленный мордвин Кавтусь, с которым все эти годы поддерживалась тайная связь. Через него рассчитывал Василий проверить Тебриза, которому дал задания, исполнение которых само по себе мало что давало московскому князю, хотя и могло в будущем пригодиться. Василий еще при жизни отца понял, что доброхоты и соглядатаи, слухачи и самовидцы — это не просто доносчики, но те железные удила, с помощью которых можно держать в повиновении своенравного коня великокняжеского окружения.
Хотя Василий продолжал беспокоиться о том, что не в состоянии безошибочно распознать своих сторонников и согласников, супротивников и переветников, он, однако, уже начал чувствовать себя за пределами неожиданных бед, напастей и собственной неуверенности, мог безбоязненно взяться за любое, даже бы и таящее в себе какой-то риск дело.
Он принял про себя несколько важных решений и уже озабочен тем был, как повыигрышнее о них объявить. И снова — в который уж раз убедился он в многомудрости Федора Андреевича Кошки, который вскоре после посажения Василия на великое княжение сказал с некоторой печалью в голосе, но уверенно: «Каждый правитель начинает с того, что делает все иначе, чем делал его предшественник, — меняет бояр и челядь, заводит новые порядки. И ты, Василий Дмитриевич, не минуешь этого». Василий горячо возразил, сказав, что ничего не будет делать наинак, все только, как отец, и о том лишь заботиться будет, «чтобы свеча не угасла». Кошка тогда усмехнулся — не согласился — и оказался прав.
Василий устранил из великокняжеского окружения и послал наместниками в подвластные земли Свибла с Всеволжским, еще несколько бояр, к которым не испытывал доверия.
Само собой будто бы пришло и решение того, как обойтись с Травой. Без гнева и раздражения уж, а с пугающим спокойствием спросил он его, призвав к себе в покои:
— Не ведаешь ли, Семен Иванович, какой из этих восьми отцовских поясов подложный?
— Не вем.
— Если проговорился ты кому-нибудь…
Трава протестующе замахал руками, поторопился заверить великого князя:
— Вечными муками и вечным спасением клянусь…
— И если впредь…
— Ни на дыбе, ни на расспросе, ни в порубе, полном вострозубых крыс, — с еще большей горячностью и обнадеженностью упредил великого князя Трава, ясно предчувствуя, что может вновь стать простью[84].
— Не излишне ли борзо ты ответ держишь?
— Сеченый конь догадлив.
— Ладно, Семен Иванович… Как сведаешь, кто владеет тем поясом отцовским, оповестишь меня. И о том, кому ведома сия сугубая тайна. Тоже только меня оповестишь, но не Свибла!
Трава прочувствованно ударился лбом. Василий нимало не сомневался ни в преданности его, ни в догадливости.
А самым неожиданным его решением была замена великокняжеской печати, которой скреплялись грамоты, межгосударственные договоры, послания.
Явившийся по его вызову резчик печатей взялся к следующему же утру изготовить жуковину[85], только знать хотел совершенно точно: не надо ли на этом серебряном с позолотой перстне изменить изображение, как то собирался сделать Дмитрий Иванович?
— А что хотел иметь на жуковине отец? — настороженно и с недоверием даже спросил Василий.
— Да вот, как Андрей-иконник на дощечках пишет. Он по праздникам берет много медных денег и раздает их всем нищим, а для детей вот такие дощечки загодя готовит: травка зеленая, а на ней всадник на коне. Он говорит, что дети больше всего любят зеленый цвет да еше милый[86].
— Так что же, он голуб-коня рисует, какого с меня в Сарае ханские мурзы требовали?
— Да, голубой масти конь, но главное, княже, смотри, какой всадник: голова в шлеме, а нимба божественного нет, видишь?
83
Немцами на Руси звали тогда не только германцев, но в других иноземцев, не знавших русского языка, бывших «немыми».
84
Прость — прямой, несогнутый; отсюда «простить» — разрешить встать с колен, разогнуться.
85
Драгоценные камни — яхонт, алмаз — крепились на кольцах в гнездах, похожих на лапки жука, возможно, поэтому и сам перстень стал называться жуковиной. Но не менее вероятно, что такое название перстень получил из-за того, что делался не сплошным литым кольцом, а обогнутым вокруг пальца так, что кольца огиба сходились с другой стороны, охватывая перст наподобие лапок жука. А скорее же всего название жуковина печатный перстень ведет еще со времен древних египтян и греков, у которых жук имел символическое значение и изображался на печатках; впоследствии жука не было, на бляшке появились другие изображения, а название осталось.
86
Слово «синий» прочно утвердилось в русском языке лишь в XV веке, а до этого чаще употреблялось слово «милый».