Страница 13 из 123
— Расскажи, Стивен.
— Некоторое время назад у него была неудачная связь с женой одного офицера. В той даме были лихость, стиль и смелость, которые его и покорили, но она оказалась жестокосердой, лживой женщиной, которая в конце концов больно ранила его. Поэтому девичья скромность, правдивость, принципиальность имеют для него гораздо большее значение, чем для многих других.
— Ах вот как. Понимаю. Теперь я понимаю. Так ты тоже неравнодушен к моей кузине? Дело бесполезное, предупреждаю тебя. Софи ни на что не решится без согласия матери. Причем это не имеет никакого отношения к тому, что ее приданым распоряжается родительница. Корень зла в ее чувстве дочернего долга. А ты не завоюешь симпатии моей тетушки и через тысячу лет. И все-таки ты на стороне Софи!
— Я испытываю к ней огромную симпатию и восхищение.
— Только не нежные чувства?
— Нежные не в твоем понимании. Но я, в отличие от тебя, Вильерс, не люблю доставлять людям боль.
Диана встала, прямая как жезл.
— Мы должны вернуться. Мне нужно станцевать следующий круг с капитаном Обри, — произнесла она, поцеловав Стивена. — Мне очень жаль, если я заставила тебя страдать, Мэтьюрин.
Глава третья
В течение многих лет Стивен Мэтьюрин вел дневник изобретенными им самим неразборчивыми стенографическими знаками. Дневник был испещрен анатомическими рисунками, описаниями растений, птиц, различных животных, и если бы кто-то сумел его расшифровать, то оказалось бы, что ученые комментарии были на латыни, а вот личные переживания записывались на каталанском языке, знакомом Стивену с детства. Самые последние заметки тоже велись на каталанском.
«15февраля… когда она меня внезапно поцеловала, смешное дело, у меня подкосились ноги, и я с трудом смог проводить ее до бальной залы, сохраняя пристойное выражение лица. Я поклялся не допускать больше ничего подобного, не поддаваться грустным чувствам, но мое поведение последних дней доказывает, что я обманывал себя. Я сам сделал все, чтобы моя боль стала еще мучительней».
«21 февраля. Я размышляю о Джеке Обри. До чего же беспомощен мужчина, когда он подвержен усиленной атаке со стороны женщины. Девушка со школьной скамьи уже умеет отражать, отбивать приступы необузданной страсти; эта привычка становится ее второй натурой, она не нарушает никаких правил, такая линия поведения поощряется не только окружающим светом, но даже теми самыми мужчинами, которых она при этом отвергает. Совсем иное дело мужчина! У него нет броневого панциря, и чем он учтивее, храбрее, благороднее, тем труднее ему противостоять малейшему наступлению на него. Он не должен наносить ран, а в идеале не должен иметь ни малейшей склонности к их нанесению.
Когда лицо, на которое ты никогда не смотрел без приязни и которое никогда не глядело на тебя без улыбки дружества, остается холодным, даже враждебным при твоем приближении, у тебя невольно опускаются руки. Ты видишь перед собой иное существо и сам становишься иным. Однако жизнь в обществе миссис У. — удовольствие маленькое; нужно обладать немалым великодушием, чтобы найти стезю взаимного понимания. Но ныне, увы, и подобное великодушие тщетно. Налицо такие глубины варварства, о коих я и не подозревал. Обыкновенный здравый смысл указывает на необходимость разрыва.
Д. О. не по себе, он недоволен собой, недоволен отстраненностью Софи; слово „застенчивость" не подходит для обозначения душевных колебаний этой милой, чистой девушки. Он же твердит о неврастенических девицах и чуши, которую они несут; он никогда не мог мириться с неудачами. Это его качество — отчасти то, что Диана Вильерс называет незрелостью. Если бы он только знал, что взаимная симпатия, которую он и Д. В. питают друг к другу, в действительности ему на пользу. Пожалуй, Софи — девушка, наиболее достойная из всех, кого я знал, но она все-таки девушка. Д. О. в таких тонкостях не разбирается. В то же время он начинает посматривать на меня искоса. В первый раз в нашей дружбе появился некоторый холодок. Мне это больно, как, думаю, и ему самому. Я смотрю на него не иначе как на друга; но когда я думаю о возможностях, хочу сказать — физиологических возможностях, то…
Д. В. настаивает на том, чтобы я пригласил ее в Мелбери Лодж сыграть в бильярд; конечно, она играет хорошо и может обставить нас обоих. Но ее настойчивость сопровождается низким шантажом и еще более низким заискиванием, на которое я поддаюсь. Причем мы определенно понимаем, что делаем. Разговор о дружбе никого из нас не вводит в заблуждение, хотя она никуда и не делась. Мое положение было бы самое унизительное, какое только можно себе представить, если бы не то обстоятельство, что Диана не так умна, как полагает. Ее теория великолепна, но ей недостает гордыни и других страстей, чтобы суметь этой теорией воспользоваться. Она цинична, но не настолько, что бы она о себе ни говорила. Если бы она была такой, я не стал бы мучиться. Quo me rapis? [8] Действительно, quo? Все мое поведение, моя мягкость, кротость, добровольное унижение удивляют меня.
Quaere[9]: является ли мое горячее желание добиться независимости Каталонии причиной моей страстности или же ее результатом? Я уверен: если ветер не изменится, то доклад Бартоломью попадет в Англию через три дня».
— Стивен, Стивен, Стивен! — донесся из коридора голос Джека, становившийся вся громче и превратившийся, в конце концов, в рев, когда он сунул голову в дверь.
— Ах вот вы где. Я боялся, что вы снова отправились в гости к своим горностаям. Посыльный притащил вам обезьяну. Правда, она лыка не вяжет, черт бы ее побрал. По дороге эта тварь в каждом трактире выпивала по кружке пива и допилась до того, что предлагала свои услуги Бабингтону.
— Значит, это принадлежащая доктору Ллойду похотливая самка обезьяны мангабей. Он полагает, что у нее furor uterinus [71]. Когда я вернусь, мы вместе прооперируем ее.
— А что, если мы до того, как отправимся в путь, перекинемся в картишки? — спросил Джек, взглянув на часы.
— С большим удовольствием.
Они уселись за пикет. Карты мелькали, тасовались, колода снималась и раздавалась снова: оба за время знакомства успели досконально изучить стиль игры друг друга. Джек, чтобы добиться выигрыша, рисковал всем, сочетая наступление с классической обороной, сражаясь за каждое очко. Игра Стивена была основана на системе Хойла, Лапласа, теории вероятности и знании характера друга.
— Пятерка, — произнес Джек.
— Карта бита.
— Кварт.
— Против кого?
— Валета.
— Карта бита.
— Три королевы.
— Карты биты. Игра продолжалась.
— Остальные мои, — заявил Стивен, побив тузом короля. — У меня десятка и капот. Надо заканчивать игру. С вас пять гиней. В Лондоне отыграетесь.
— Зачем я выпустил свои черви? — сокрушался Джек. — Тогда бы я вас сделал. Какие удивительные карты вам выпадают эти последние несколько недель, Стивен.
— Уметь играть надо.
— Везение, одно везение! Вам поразительно везет в картах. Я бы расстроился, если бы вам так же везло и в любви.
На миг в воздухе повисло неловкое молчание, но тут же распахнулась дверь и было доложено, что лошади готовы. Правда, возникшее отчуждение так и не смогло рассеяться, оно упорно сопровождало всадников, трусивших рысцой под холодным моросящим дождем к Лондону.
Однако на полпути, во время остановки в таверне «Раненое Сердце», где они отобедали, им улыбнулось солнце, и они заметили первую в этом году ласточку, мелькнувшую над прудом для водопоя и купания лошадей в Иденбридже. Задолго до того, как оба вошли к Тэккеру — в кофейню для моряков, — оба снова беседовали, как ни в чем не бывало о море, о службе, о том, что перелетные птицы могут ориентироваться по звездам, об итальянской скрипке, которую Джеку хотелось купить, и даже о возобновлении зубов у слонов.
8
Куда ты меня влечешь?(лат.)
9
Спрашивается(лат.)
71
Бешенство матки (лат.)