Страница 91 из 227
Реже заломленные колосья уничтожали сами «знающие» хозяева: «Крестьяне обходят залом три раза с востока и на четырех сторонах, став спиной к солнечному пути, раскрывают ладонь и говорят: „Если ты спроста, и я спроста, если ты с хитрости, и я с хитрости“. Сделав это, сжигают вырванный сноп на месте. Хлеб же, собранный с десятины, где был залом, сами хозяева не употребляют ни для себя, ни для скота, а лишь для продажи» <Демич, 1899>. В Пензенской губернии залом «отговаривали». На Брянщине снятие залома сопровождалось троекратным чтением молитв «Отче наш», «Живый в помощи Вышнего» и апокрифа «Сон Пресвятой Богородицы», причем скрученные колосья срывали левой ногой, бросая затем левой рукой через левое плечо и сжигая в печи.
Согласно бытующим до сих пор поверьям Новгородчины, заломанные стебли необходимо накрыть бороной и сжечь (по современным записям из той же области заломы не только устрашали, но становились поводом для ночных проказ деревенских парней, которые в шутку скручивали колосья, вызывая смятение односельчан).
На Вологодчине верили, что колдун может унести спорынью (приполон) хлеба, обойдя поле с серпом и сжав на нем несколько колосьев в разных местах. Таково же было действие пережинов, или прожинов, — узких длинных полосок (длиной в полосу или в поле), «с которых загадочным образом исчезали колосья». Считалось, что колдуны «привязывают к ногам ножницы (Орл., Тульск.) или икону и передвигаются на них по полю как на лыжах (Яросл.)», отчего и появляются прожины <Зеленин, 1991> (см. ПОРЧЕЛЬНИК). Крестьяне Орловщины утверждали, что если зерна намолочено мало, то из него «вынута спорина». В таком случае рожь нужно заменить у мельника «рожью от праведной души» или «скотской долей» (т. е. рожью, смолотой для пересыпки корма лошадям — она восстанавливает спорину) <Трунов, 1869>. В новгородских вариантах повествований об «отнятии спорины» зерно само движется (ползет) с поля в амбары колдуна (или его таскает нечистая сила).
Подобно ведьмам, портящие урожай и скот колдуны считались особенно опасными во время летнего солнцеворота. «На Иванов день колдуны ходили по полям, вынимали спорину. Ходили поперек полос или поперек поля, чтобы у колдуна был урожай, а у других нет»; «В Петров день клали окосок под порог хлева, узелки с холстины и осиновым колом подпирали в хлев дверь — это от колдуна. Колдуны у нас много делали. Накануне Петрова дня колодцы замыкали, пережины делали, урожай отмечали, заломы заламывали. Отец однажды пошел в поле: „Батюшки, что за чудо! Рожь, как ее кто уложил!“ Пошел за Василием, тот за колдуном. Колдун кол забил, мы ему пол-литра поставили. Все обошлось» (В. Повол.). «Хитрым», «ворожейным», удачным для «волхитов» в некоторых местностях (в частности, в Сибири) считался и Великий четверг Страстной недели (см. ВОЛХВ).
Однако в целом связь действий колдунов с определенным временем года или суток выражена не столь ярко, как у ведьм. Погоду, скот и поля колдуны, в представлении крестьян, портили все же реже, чем ведьмы, козням которых могли приписываться все значительные и незначительные отклонения в жизни крестьянской общины.
В XIX–XX вв. нередко именно «сильный» колдун отыскивает источник таких отклонений и наказывает ведьму, в общем-то, сходно с волхвами Древней Руси, которые преследовали губивших урожай ведьм. Роль колдуна, таким образом, может быть положительной, необходимой, хотя и менее значимой, чем у волхвов, влиявших даже на государственный быт Древней Руси.
Достаточно распространены в XIX–XX вв. представления о порче колдунами людей, ср.: «слово колдун означает, как и в других местах, тех, которые могут из ненависти или по привычке портить людей» (Перм.) <Корнаухов, 1848>; «…одно из главных таинственных знаний „черных“ колдунов — умение „портить“ человека» (Арх.) <Астахова, 1928>.
Испорченный человек начинал болеть, чахнуть. «В народном быту почти каждую болезнь, не исследуя ее причины, приписывают дурному глазу или порче. Порчею называют всякую неизвестную болезнь; думают, что лихой человек напустил или опоил чем-нибудь» (Курск.) <Авдеева, 1842>.
Колдун напускает порчу, «дикость» одним лишь взглядом или через прикосновение; по воздуху, ветру (см. ВЕТЕР, СТРЕЛЫ); посредством кореньев, различных зелий (см. ВЕДУН); он может послать порчу воробьем, оставить ее на перекрестке. «Портят» через наговор на вещи, на пищу и питье; «вынимая след» (наговаривая на след человека), и т. п.
Колдун может напустить икоту, посадить беса (конкретно-материальное воплощение таинственной порчи) (см. БЕС, ИКОТНИК, КЛИКУША); нагнать «вопль»; иссушить до кости; вызвать тоску, параличи, родимчик, падучую болезнь и половое бессилие; колдун «наводит» повальные болезни, лихорадки, пьянство, «затворение кровей» у женщин, глухоту, куриную слепоту; он «присаживает килы» (различного рода опухоли) и т. п. Напуски и порчи «бывают на болезни и на учинение всякого зла, — полагали в Архангельской губернии, — насадить грыжу, килу, стрелы, икоту, останавливать свадьбы, прятать незаметно вещи, угонять скот от вида» <Ефименко, 1877>. «Я все могу, — бахвалится знахарь, — отнять ноги, отнять руки. Только правую руку… оставляю для того, чтобы человек крест на себя мог положить» <Попов, 1903>. Во многих губерниях России верили, что порча может быть «временной или до смерти».
Приблизительно так же порча представлялась и в XVII в. (вероятно, и ранее) (см. КЛИКУША). Порче приписывались самые разнообразные заболевания. Порча выражалась в психическом расстройстве и бессознательном состоянии, говоря словами подлинника — в «тоске», «беспамятстве». Чаще всего следствием порчи считали припадки падучей и кликушества.
Вполне традиционно описываются в свидетельствах XVII в. и действия колдунов: «Колдун Терешка Малакуров на соль наговаривал и метал по улицам и по перекресткам, хто перейдет и того возьмет пуще» <Черепнин, 1929>. Как отмечает Н. Краинский, «порча играла очень серьезную роль в домашнем быту не только крестьян, но и помещиков, и людей высшего общества. <…> При условии крепостного состояния, помещики боялись порчи от своих крепостных и крестьяне, желая получить свободу, доносили на помещиков в колдовстве» <Краинский, 1900>.
Боязнь тайной колдовской порчи сохранялась у крестьян многих районов России вплоть до нашего времени: «Заведующий факторией у нас был карел, из Чупы. Одну он, колдун, черноту знал, портил людям. Сыну сказал: „Не женись, сын, я не перетерплю“. Он велел: „Принеси сыр, я тебе на сыру сделаю“. Сделалось на сыру пятно. „Вот, говорит, хоть тебя вылечат, а это пятно на сердце останется“. И сын не женился, пока отец жив был» (Мурм.). «Колдуны порчу напускали, трясучку. Раньше по ветру пускали слова. Теперь говорят, их провода (телеграфные и др.) притягивают» (Волог.) <Адоньева, Овчинникова, 1993>.
В свете всех этих представлений роль внушающих страх колдунов, как и отношение к ним, нередко оказывались двойственными. К ним же обращались с просьбой «снять порчу», вылечить: «Кто на добро ладит, кто на зло». В Архангельской губернии считали, что болезни бывают двух родов: «одни рождаются от воды, от лесу, от могилы, от земли и т. п., другие же происходят от порчи недобрых людей. Чтобы узнать, отчего произошла болезнь, колдун берет крест от больного и опускает в воду, в которой рассматривает по своему искусству» <Ефименко, 1877>.
В свидетельствах XIX―XX вв. характер деятельности колдунов может объясняться не только злонравием или внушениями нечистой силы, но и «прихотью, настроением», непреоборимым стремлением «портить», время от времени одолевающим колдуна; «привычкой»; желанием заработать и даже любознательностью и «любовью к искусству». По утверждению одной из жительниц Терского берега Белого моря, «Андриян да Левонтий (колдуны. — М. В.) сами испортят, да направят. Вообще-то они люди обходительные были. Какой-то интерес у них был. То ли сами себя уверяли, что можно это сделать».