А жизнь одна...

— А-а… парторг колхоза «Партизан»!.. — услышал он вдруг знакомый голос. Это уж было новым во сне. От опушки леса шел улыбающийся Освальд Сирель, в черной эсэсовской форме, подтянутый, с плетью в руке. — Оч-чень приятная встреча, оч-чень приятная…

Что было потом, он не помнил: видимо, тут и проснулся. В комнате было светло, через открытую дверь он увидел на кухне жену и одетого по-дорожному председателя.

— Гуннар? — удивился он.

Не сказал Гуннар Суйтс, что сегодня привело его к Видрику в столь ранний час. Да понял сразу парторг, какая забота гложет председателя. Сказал прямо:

— Чем бы ни кончилось, Гуннар, главного агронома надо искать нового.

Гуннар смотрел в окно. В саду распускались первые нежно-зеленые листики черемухи, до горизонта чернело свежевспаханное поле. От дальнего перелеска к дому парторга двигался трактор с широкой сеялкой на прицепе.

— Все-таки дождемся партсобрания, — сказал Гуннар.

…Эрна пришла на собрание в подчеркнуто строгом, черном, почти траурном, платье — не улыбалась, не отвечала на шутки. После информации парторга первой взяла слово.

— К счастью всех людей, война кончилась нашей победой, — сказала она. — А будь по-другому, все пособники фашистов ходили бы сейчас в героях, а не прятались за чужими фамилиями. И не очень пеклись бы о нашем благополучии. Пришел бы тогда Сирель в нашу партию? А может, в нацистскую? Я помню лицо убийцы в Катри, ох, помню…

Она отыскала глазами Сиреля. Смотрела на него в упор. Но и он не отвел взгляда. Сказал тихо, однако отчетливо:

— Понимаю ваше волнение, но это был не я. Брат, а не я.

Эрна покачала головой. Не верила она ему. И прямому взгляду не поверила.

— Будем опираться на факты, Эрна, — сказал Видрик, — на доказанные факты.

Эрна кивнула. Взяла себя в руки.

— Факты: служил у гитлеровцев. Скрыл. Сменил фамилию, обманул партию. Факты и логика фактов, куда она ведет?.-Место такому типу в нашей партии? Место сидеть рядом с коммунистами и решать наши партийные дела человеку с чужой фамилией и грязным прошлым, которого, кстати, мы еще не знаем до конца?

Стояла глубокая тишина. Казалось, люди перестали дышать. И Эрна закончила:

— Я предлагаю: за обман партии, скрытие своего прошлого фашистского прислужника Освальда Сиреля из рядов КПСС исключить. У меня все.

Она села на свое место в первом ряду. А Сирель, поднявшись из третьего, сказал:

— Был слабым человеком, но фашистов всегда ненавидел. Всю жизнь. Прошу судить за действительные ошибки, как учит партия.

— Иные ошибки равны преступлению, — бросил Видрик.

— Прошу слова, — поднялся Аксель Рауд. Его маленькие глазки, глубоко всаженные в такую же маленькую головку, торчавшую из высокого воротника где-то под самым потолком, часто замигали. — Все вроде правильно говорила товарищ Эрнестина Латтик… — начал он и простуженно закашлялся.

— Что значит «вроде»? — бросили из дальнего угла реплику.

— Вроде — это вроде и есть… Это когда одни факты на стол, а другие под стол. Я так думаю, а может, и не один я. Освальд Сирель на протяжении многих лет показал себя замечательным советским работником… Разве не искупил он этим свою вину? Да мне и не кажется его вина такой большой. Ну, мобилизовали, ну, послужил где-то на хозяйственных работах… Так что же он мог поделать против грубой фашистской силы? В общем, я предлагаю ограничиться строгим выговором за сокрытие прошлого.

Тут собрание загудело. Посыпались вопросы:

— А ты уверен, что Сирель и сейчас ничего не скрывает?

— А ты веришь, что два братца у немцев так и не встретились, не сговорились?

— Послушайте, мы ведь опять уходим от фактов в область предположений, — помог Рауду зоотехник Кадастик. — Есть такая штука, называется презумпция невиновности — никто не повинен в том, что не доказано.

— Во всем, в чем ошибся, признался до конца, ничего не скрывая, — снова тихо и отчетливо сказал Сирель.

У жены Гуннара сердце сжалось от жалости.

— Мы разбираем личное дело коммуниста Освальда Сиреля, всем нам известного по работе и дружбе, а не допрашиваем преступника, — сказала она. — А коммунисту, товарищу должны верить, как бы тяжко он ни ошибался в прошлом.

— А я все-таки не верю. — Тракторист Уно Корп, известный своей вдумчивостью и рассудительностью, покачал головой. — Вы говорите: коммунист Сирель, да ведь в партию вступал немецкий холуй Ивар Укк. Вот и выходит, что нет и не было партийца Сиреля. А есть только ошибочно выданный партбилет, который и надо отобрать у Ивара Укка.

Пожалуй, это выступление произвело наибольшее впечатление. И не было уже споров о том, кем мог быть в годы войны Сирель-Укк, хотя и веры лжецу тоже не было. Презрение к обману, к людям, у которых вместо лиц — маски, звучало в выступлениях.

Ждали слова Гуннара. Он сказал:

— Трудно мне сегодня. Хочу начисто выжечь из сердца человека с двойным дном. Хочу, а до конца еще не могу. Почему? Думаю: а может, он уже все пережил, очистился? Что ж, вправе ли мы лишить его будущего…

Тут Эрна не выдержала, выкрикнула с места:

— Не крути, председатель! Нет места подлецу в партии!

И Видрик Осила сказал в заключение:

— Будущего мы никому не закрываем. Что там, в будущем, время покажет. А сегодня, когда не по своей воле, не по своей, — подчеркнул Видрик, — Сирель-Укк вынужден был открыть обман, нет ему доверия и в партии места нет.

При голосовании только четыре коммуниста из тридцати шести поддержали предложение Рауда ограничиться строгим выговором. В числе этих четырех была и Хельми. Сам Гуннар, вздохнув, проголосовал за исключение, сделал это через силу, видно было, как нерешительно поднималась его рука.

— Нехорошо получилось, председатель, — устало сказал ему Видрик Осила, оставшись после собрания. — Коммунисты ждали от тебя другого слова. Да и супруга твоя…

— Что супруга? — неожиданно вспылил Гуннар, хватив кулаком по столу. — Это ее личное дело, за какое решение голосовать!

— Конечно, конечно! — ничуть не смутившись, сказал парторг. — Ну ладно, ее еще могу понять. Молода. Не разумом, а чувством живет… Обмануло ее чувство. А ты? Ты, видно, забыл, что и теперь линия фронта через умы и сердца проходит. Линия фронта — это не шутки, дорогой товарищ, бывший боец…

В тот же вечер, после собрания, на сверкающей своей темно-бежевой «Волге» в районный центр выехал Освальд Сирель — Ивар Укк. Он знал, что на очередном заседании бюро райкома у него отнимут партийный билет. Предполагал, что его снимут с должности главного агронома. Однако считал, что отделался легко, насвистывал мелодию «Лили Марлен» и с благодарностью вспоминал брата, который хоть и родился с ним в один день, но был решительнее и дальновиднее. Это брат, уже в то время признанный вожак большой банды, ждавшей своего часа, в первые же дни войны приказал Ивару вступить в истребительный батальон красных и, разведав, что удастся, — силы, вооружение, путь следования, — тихонько исчезнуть. «Смотри вовремя смойся, — предупредил тогда Михкель, — а то еще мобилизуют в регулярную армию, отправят в советский тыл — и будешь воевать против меня…» Ивар наказ брата выполнил точно и в первом же бою.

…Михкель по-своему любил брата. Берег его. И был крайне самолюбив. Не желал делить славу на двоих, поэтому держал брата больше на запасной глухой базе в лесу. Впрочем, Ивар и не обижался, он тоже умел использовать выгоды своего особого положения: ходил только на безопасные дела во главе десятка верных людей. Лихо это у них получалось. Бывало, чуть ли не в один и тот же час вожак сразу на двух хуторах. Прослыл Михкель вездесущим. Михкель и Ивар, не все ли равно? Михкель попроще — пулей, или петлей, или ножом, — ему ненависть глаза слепила, не до тонкостей, главное — своими руками. Ивар — с выдумкой, чужими. Как с этой учительницей из Катри. А конец — один. Хорошо погуляли…

И когда жила Эстония по немецкому времени, по оккупационному, находилось для них привычное дело — умели вылавливать бывших советских активистов, где бы они ни хоронились. Играли с ними, как кошки с мышами… Никого не оставляли в живых. Ну а стало ясно, что игра проиграна, Михкель приказал брату в советское время врасти. Добыл для него подходящие документы. Верные документы убитого новоземельца — бобыля с глухого хутора, без жены, без детей, без родственников. Шрам от осколка партизанской гранаты, заработанный в 1943-м, был у Ивара на плече. Ну вот он и навел на мысль сказать, что был ранен, когда находился в истребительном батальоне.