Страница 39 из 61
Тень Освальда Сиреля стояла между ним и ею. Новогоднего веселья не получалось. Прослушав бой кремлевских курантов, мужчины молча чокнулись друг с другом и залпом выпили. Хельми только коснулась бокала губами.
Были тосты, но не те, какие обычно произносил Освальд, — не веселые, не смешные, будто встретились не у елки в теплом доме, а на перекрестке фронтовых дорог и раздумывали о судьбах Родины, а то и всего человечества…
…Ссора произошла под утро, когда уже пора было расходиться. Хельми проскучала новогоднюю ночь и едва сдерживала раздражение. Искала только повода, чтобы сорваться.
— Спасибо вам за все, — сказал Гендрик Петрович. — Мне было хорошо. Хотелось бы, чтобы весь новый год был таким же хорошим.
Хозяйка дома внимательно посмотрела на него и вдруг выпалила:
— Вам-то хорошо! А каково бедному Освальду в тюрьме?
— Жалеете его?
— Жалею. А вам что, это чувство незнакомо?
Полковник вздохнул.
— Знакомо, дорогая. Да ведь жалеют друзей… Жалеют порой и тех добрых людей, которые совершают ошибки… тяжкие. Но жалеть убийц, фашистов жалеть — этого я не понимаю и не принимаю.
Хельми прикусила губу. Бросила вызывающе:
— Но какое отношение имеет это к нашему доброму Освальду?
Гуннар молчал.
— Разве мало двойников на свете? Какой-то выжившей из ума старухе Освальд показался похожим на одного негодяя!.. И этого, по-вашему, достаточно, чтобы посадить человека в каталажку?
Гендрик Петрович не спеша встал, прошелся по комнате. Остановился перед Хельми.
— Как вы думаете: если б вы встретили человека, которого запомнили двадцать лет назад, показался бы он вам незнакомым? Вряд ли. Ну ладно, есть люди с невыразительными, незапоминающимися лицами, но Освальд такой, что его не забыть, не спутать. Я сам отлично помню его…
— Отлично помните, — с горечью повторила Хельми. — А потом выяснится, что память подвела. И как тогда исправить ошибку? Нет, надо верить живым людям больше, чем памяти.
На том и разошлись, недовольные друг другом, каждый со своим камнем на сердце.
О том, что главный агроном арестован и по его делу ведется следствие, колхозники «Партизана» проведали лишь после Нового года. О сути обвинения никто, кроме председателя, его жены, парторга и доярки Эрны Латтик, в колхозе не знал. Следователь просил молчать, пока истина не будет установлена окончательно.
На одном из заседаний правления Аксель Рауд высказал от имени своей бригады требование: объяснить, за что арестован нужный колхозу отличный работник, хороший человек.
Гуннар ответил коротко:
— Точно не знаю. Но связано это со временем оккупации. Что-то там неясно.
— Даже те, кто служил в немецкой армии, давно Советским государством амнистированы, — сказал Рауд. — Почему агронома арестовали теперь? Может быть, ты, уважаемый парторг, объяснишь? — обратился он к Видрику Осила.
Видрик только что вошел в помещение. Крепыш в больших роговых очках на широком носу с горбинкой, он известен был своей прямотой и откровенностью резких суждений. Но на этот раз и Видрик уклонился от прямого ответа.
— Следствие пока не закончено. А раз так, всякая болтовня во вред, — отрезал он.
И Видрик, и Гуннар еще надеялись, что невиновность Освальда будет доказана.
Вскоре Гуннара пригласили для дачи свидетельских показаний.
— Какую фамилию носил Освальд Сирель в вашей части? — спросил его следователь по особо важным делам.
Гуннар задумался. Но припомнить не смог. Может быть, и не слышал никогда.
— Кучерявый его все звали. Кучерявый, и всё, — сказал Гуннар.
— Кучерявый не фамилия, — недовольно сказал следователь.
Гуннар только развел руками.
— Недолго мы были вместе.
— Попробуем по-другому. — предложил следователь. — Я буду называть фамилии. А вы, если какая-нибудь из них окажется знакомой с тех давних времен, остановите меня. Эрм? Элк? Инт? Отс? Мяэ? — Все короткие, как выстрелы.
— Нет, нет, нет!
— Урб? Уус? Укк?
— Укк? — переспросил Гуннар. — Похоже, Укк, помню. Укк был. Слышал на перекличке.
— Так, может быть, Кучерявый и Укк — одно лицо? Одно?
— Не знаю, — признался Гуннар. — Не помню Укка.
Сейчас ему уже казалось, что Укк действительно фамилия Освальда. Сирелей ведь в отряде не было. Однако логика такая была слишком зыбкой. Больше походила на самовнушение.
— А все-таки… Ну о чем вы сейчас думаете? — спросил следователь.
— Хочу вспомнить Укка и не могу, — ответил Гуннар.
— Ладно, вы свободны. Спасибо, до свидания, — сказал следователь.
Пять человек из деревни Катри опознали в Освальде убийцу учительницы.
— Ошибка. Страшная ошибка, — твердил Освальд.
Его спросили, что он знает о расстреле эшелона с женщинами и детьми.
— Да ничего не знаю. И не слыхал даже, — чуть не плакал Освальд.
Не нашлось людей, кроме Гуннара, из тех, кто служил вместе с ним в истребительном батальоне в первые дни войны, — иные погибли, иных развеяло по всей стране. Никакими документами и никем из живущих людей не подтверждались его пребывание в госпитале и служба в Советской Армии — на Украине и в Белоруссии.
Однако кое-что говорило и в пользу Освальда. Он утверждал, что в 1944-м, осенью, после контузии, был демобилизован и отправлен на родину, в освобожденную Эстонию. Больше года работал на железной дороге — восстанавливал пути, сооружал склады, строил жилье. Нашлись и люди, и документы в архивах, подтверждающие справедливость его слов.
…Подняли дело расстрелянного Михкеля Укка. Прочли его показания. Родился он и жил до 1940 года в Латвии. У отца хозяйство было крепкое, батраков, конечно, держал, но и сам от зари до зари гнул спину. Михкель поступил в военное училище не кончил… Все советская власть поломала. Все отобрала. И землю, и власть… А для чего человек живет, как не для богатства и власти? Отец хотел не чужой, а свой дом сжечь, не чужой, а свой скот порезать, чтобы врагам не достались; только поджег, а его свой же батрак топором… Мать — хворая — в дыму задохнулась. Сам Михкель едва в Эстонию ушел — а то б в Сибирь. Одинок, как волк. Как волк и горло перегрызал. «Ни о чем не жалею. Пощады не прошу!..»
Трудно было не доверять таким показаниям. Не вело от них никакой ниточки к Освальду. На том, казалось, и конец.
Но следователь-чекист, начинавший самостоятельную службу еще в отделе Гендрика Петровича и веривший свято в интуицию своего учителя, не прекратил дела. Не прекратил, хоть и вопреки здравому смыслу. Искал Укков по всей Прибалтике. Нашел двух честных работяг. А в латышской деревне, где жил раньше Михкель Укк, вдруг услышал историю, которая осветила все по-новому.
— Приезжал в 1941-м, как же, ходил тут — форма у него новенькая была, вроде офицерская, и собака еще. Землю отцовскую ногами мерил, а слова ни с кем не вымолвил, — рассказывал старый дед Янис, про которого говорили, что только горб его спас от солдатчины и смерти в минувшее лихолетье. — Вон и дед Лаурис со своей старухой тоже видели его тогда… Да вот беда — может, это был Михкель, а может, и не он…
У следователя брови полезли на лоб.
— То есть… как это — не он?
— Так ведь их, сынок, два брата было, близнецы. Михкель и Ивар. Только Михкель-то грубиян был, а Ивар вроде ласковый и хитрун… По голосам, ну, по словам еще только отличали их. А так мать-покойница и то, бывало, путала… Ушли из деревни оба в сороковом, значит, когда советскую власть у нас восстановили…
Теперь кое-что прояснилось. Но только кое-что.
Следователь выложил Освальду все, что узнал. Ждал, как же подследственный станет теперь оправдываться, изворачиваться. Но Освальд изворачиваться не стал. Опустил голову, задумался. Потом заговорил глухо:
— Надоела ложь. Записывайте… Чистую правду. Да, отец — кулак, кровопийца. Михкель — брат, проклятый людьми бандит. Однако мы с ним хоть и были близнецы, а разные люди. Враги. Меня в семье изгоем считали. Я только с батраками дружил. Да, со страху, от растерянности уехал с Михкелем вместе в Эстонию, на землю предков. Только сразу мы рассорились. Я сказал: буду честно новой власти служить. Справедливая власть. А он грозился: пристрелю. Сбежал я от него. Больше не виделись. Работал я в таллинском порту грузчиком. Началась война — добровольно в истребительный батальон записался…