А жизнь одна...

— Смотрите, что выходит… — сказал он негромко и, мне показалось, даже озадаченно. — Между этими фотографиями — десятилетия. А Николай Крылаткин почти не меняется. Вот таким я увидел его впервые на Восточном вокзале в Берлине, а этот снимок сделан пятнадцать лет спустя…

Курт больше других вспоминал первую после демобилизации поездку Николая Ивановича и Анны Порфирьевны в Шверин, он все исчисления производил от той поры, как главной точки отсчета, и, конечно, только в его представлении облик деда не менялся десятилетиями. Впрочем, мы с Куртом не спорили.

Распрощавшись с многочисленными участниками траурной церемонии, приезжавшими из разных мест страны, мы с отцом и мамой на заводском микроавтобусе проводили в аэропорт немецких друзей — Эльзу и Вальтера Майеров и Курта Набута, вылетевших в Берлин одним самолетом. Прощание с ними было трогательным — что говорить, многие друзья нашего деда искренне удивились такой отзывчивости симпатичных немцев на наше горе, своим присутствием они действительно взяли на себя часть нашей скорби, воздали должное человеку, которого почитали при жизни. Знал бы это Николай Иванович!..

Потом я поехал проводить моих родителей в Останкино.

— Зайди, Николенька, кофейку выпей, — заботливо предложила мама, выйдя из микроавтобуса и зябко закрывая плечи шелковым платком.

— Конечно, сынок! — поддержал отец.

Он, по-моему, очень крепился все эти дни, чтоб не дать волю чувствам, не сорваться, и постарел, наверное, сразу лет на десять, не меньше. Кудлатая, слегка вьющаяся шапка волос на его большой голове стала совсем серебристой.

Сколько помню и знаю, мой дед всегда оставался вполне обыкновенным человеком — сыном своего времени, скромным, отзывчивым, иногда — вспыльчивым, даже обидчивым. Но он никогда не вскипал без причины, не таил обид. Мы еще оценим его значение для всех нас, поймем, какой неповторимо богатой личностью он был, какой волшебный луч света погас для нас с его уходом из жизни. Я теперь только понял, что и мой отец, и мои тети Майя и Раиса Николаевны, и я сам, не замечая того, стремились походить на него, подражать ему…

За окном шумел славный месяц май, ранняя теплынь томила столицу. Останкинский парк, светлые павильоны ВДНХ затопило солнце, даже слабое дуновение ветра доносило в открытые окна опьяняющие запахи, громкий щебет птиц, шуршание автомобильных шин по асфальту — там, внизу. Жизнь кипела, переливалась и пенилась, устремляясь вперед, в будущее.

В подъезде мы захватили почту — газеты, письма, несколько телеграмм, оставленных разносчиком в отцовом почтовом ящике. Пока мать открывала дверь квартиры, я вскрыл письмо из Калинина. Василий Петрович Щепкин еще раньше прислал трогательную телеграмму соболезнования, но он лежал в больнице — врачи не пустили в Москву. Письмо же, наверное, было написано раньше…

— Что там? — нетерпеливо спросил отец, когда мы с ним уселись за столом на кухне в ожидании свежесваренного кофе — мама уже колдовала возле плиты.

Я бегло пробежал по крупно выписанным неровным строчкам — и глазам своим не поверил.

«…Нашел я родного сына твоего Сибиряка, Андрея Ильича Касаткина, — писал деду его бывший ефрейтор Щепкин. — Нашел!!! Касаткин Иван Андреевич. Моя дочь Анюта встретила его на ученом симпозиуме — или как их там! — подошла, спросила… А он как стоял, остолбенев, так и сел — хорошо, что диван оказался рядом. Ты прав — всю жизнь они ждали хоть какой-нибудь вести, оскорбительно было это звание «без вести пропавший». Жаль, жена Аля не дождалась — скончалась шесть лет назад. А призывался Андрей Ильич в Кемеровской области…»

Я читал письмо Василия Петровича, а мои родители сидели напротив за кухонным столом и оба беззвучно плакали. Если б это письмо пришло хоть на неделю раньше!..

Смахнув слезы, отец решительно поднялся, заполнив собой всю кухню.

— Вот что, мать… Завтра же полечу в Кемерово. Завтра же! — повторил он грозно, хотя мама не возразила ни голосом, ни движением.

Таллин, 1984—1987

4. Привидения

1.

Гендрик Петрович Купер не любил опаздывать. Но в этот раз его задержали неотложные дела в районном центре, и на день рождения молодой супруги Гуннара Суйтса, своего фронтового друга, он приехал последним.

Из маленького уютного домика с мансардой, стоявшего в глубине большого сада на краю поселка, лились навстречу звуки музыки. Аккордеон гремел на полную мощь, приглашая к танцу. Казалось, еще миг — и сам домик сорвется с каменного фундамента, пустится в пляс, озорно поблескивая очками-окнами. Купер улыбнулся этой неожиданно пришедшей ему в голову мысли и по-молодому взбежал на парадное крыльцо. У распахнутой настежь двери он угодил прямо в медвежьи объятия хозяина дома.

Посаженный на почетное место за столом, Гендрик Петрович стал разглядывать гостей, которых видел здесь впервые.

Внимание бывалого чекиста привлек сидевший напротив мужчина в хорошо сшитом черном костюме, непринужденно и остроумно направлявший общее веселье. Трудно было сказать, сколько этому человеку лет: тридцать пять или сорок пять? Его холеное лицо сияло, в голубых глазах играла лукавая усмешка, рано поседевшие густые волосы волнами обрамляли чистый высокий лоб, а маленькие, аккуратно подрезанные усики и светло-седая бородка придавали лицу импозантный вид…

Что-то очень знакомое, давнее почудилось Гендрику Петровичу в облике этого веселого гостя, который разыгрывал роль доброго волшебника.

Хозяин дома представил их друг другу:

— Гендрик Купер… Освальд Сирель.

Не успел Гендрик Петрович и слова молвить, как к нему подсела милая моложавая приятельница хозяйки и наполнила бокал. А Сирель тотчас же произнес тост за здоровье всех присутствующих и отсутствующих ветеранов, за фронтовых братьев под мирным небом. Вся компания весело поддержала. Снова зазвучала музыка. Соседка пригласила Гендрика Петровича на вальс.

Полковник Купер давно не танцевал, но общее настроение захватило и его, а премилая партнерша нашла, что он танцует отлично… Она была улыбчива и воздушна, ее соломенно-желтые волосы рассыпались по плечам.

— Берегитесь, опасна, как Лорелея, — бросил Гендрику Петровичу Сирель.

Виртуоз аккордеонист между тем обрушил на собравшихся каскад звонких трелей вяндраской польки, и за длинным праздничным столом никого не осталось. В первой паре выступали Освальд Сирель и сама именинница. Задорно кружась, положив руки на плечи партнеру, она почти влюбленно всматривалась в красивое, освещенное белозубой улыбкой лицо Освальда, пока по-медвежьи не вмешался огромный, медлительно-увалистый Гуннар, ее муж, который вдруг так же легко и весело продолжил танец, подмигнув Куперу.

Но последнее слово всегда оставалось за Освальдом. Он уже организовал «казачок», забавно прихлопывая руками, восклицая на исковерканном русском:

— Каза-ссьёк, каза-ссьёк!..

Вальве — так звали моложавую блондинку, приставленную к полковнику Куперу, — была внимательна и тактична. Заметив, что Гендрик Петрович устал, она усадила его на диван, сняла с полки альбом с фотографиями и положила перед ним «для смены впечатлений». И старый чекист, придвинув к себе этот альбом, стал перелистывать его. Но в этот момент Освальд затеял новую шумную игру, и Гендрик Петрович невольно стал следить за ним — за его смешными проделками, за живой мимикой холеного лица. И что-то вновь до боли знакомое почудилось Куперу в его облике в тот момент, когда Сирель, на мгновение задумавшись, сдвинул брови и над его переносицей пролегла глубокая сдвоенная складка…

Гендрик Петрович подвинулся: захмелевший Гуннар плюхнулся на диван рядом с ним.

— Сидишь, старина, картинки разглядываешь? — проговорил он в самое ухо полковника. — А смотри-ка, как Освальд Сирель разворачивается — о-го-го! Не находишь?

— Нахожу.

Гендрик Петрович, помня словоохотливость бывшего старшего сержанта Суйтса, не задавал ему никаких вопросов.