Страница 1 из 2
П. И. ЯКУШКИНА
МУЖИЦКІЙ ГОДЪ
Степными губерніями, какъ извѣстно, называютъ губерніи: воронежскую, курскую, тамбовскую, тульскую и орловскую; послѣднія двѣ не совсѣмъ степная, потому что въ тульской губерніи лѣсовъ иного, только къ Новосилю ихъ мало, а въ орловской губерніи почти цѣлые уѣзды: брянскій, трубчевскій, сѣвскій, да больше чѣмъ на половину карачевскій, дмитровскій, — сплошь покрыты лѣсами, и эти-то мѣста, а съ ними и сосѣднія, также лѣсистыя, и называются Полѣсьемъ. Въ Полѣсьѣ земля плохая, одинъ песокъ; а по степи черноземъ, да такой черноземъ, что часто толще аршина слой этого чернозема. Казалось бы, что въ степи и жить лучше, и мужикъ противъ полѣхи богаче; а на дѣлѣ выходитъ не то: полѣха — тотъ кто живетъ въ лѣсу — не въ примѣръ богаче того, кто живетъ на самомъ лучшемъ черноземѣ. А если еще прибавимъ, что степняку приходится и работа труднѣе, то поневолѣ приходитъ въ голову: отчего же это — одинъ живетъ на лучшей землѣ, другой на худшей; одинъ работаетъ больше, другой меньше; а первому жить хуже другаго?
Посмотримъ, какъ живетъ мужикъ въ самой степи, въ хлѣбородномъ мѣстѣ. Всю степную полосу можно раздѣлить еще на двѣ полосы: въ южной полосѣ сѣютъ коноплю, овесъ, гречу, рожь и пшеницу; пшеницы даже больше, чѣмъ ржи, а въ сѣверной — всѣ эти хлѣба, исключая пшеницы, которой почти не сѣютъ — не родятся; а какъ пшеница самый дорогой хлѣбъ, а на обработку ея идетъ столько же труда, какъ и на обработку ржи, то это дѣлаетъ большую разницу въ барышахъ мужика, положимъ, курскаго, и мужика тульскаго, хоть у послѣдняго конопли и больше, чѣмъ у перваго, да все-таки она не такъ выгодна, какъ пшеница: за коноплей хлопотъ больше, да и удобренія требуетъ больше. Такъ посмотримъ, какъ живетъ народъ въ сѣверной — ржаной части, въ которой, вѣроятно, и пословица сложилась: матушка рожь всѣхъ дураковъ кормимъ, а пшеница по выбору.
Если какой нибудь господинъ изъѣздитъ на почтовыхъ лошадяхъ, по шоссейной дорогѣ, Россію, то и тогда не замѣтитъ никакой разницы между одною мѣстностью и другою: таже прямая дорога, тѣже станціи, тѣже ямщики, смотрители; ѣхать на долгихъ, да по большой дорогѣ, тоже мало замѣтнаго; тѣже дворники зазываютъ проѣзжихъ съ овсомъ въ рукѣ, тѣже постоялые дворы съ большими навѣсами по всему двору. Проѣхавъ отъ Москвы прямо къ югу верстъ триста, свернемъ въ сторону, хоть вправо, хоть влѣво — это все равно; ѣхать далеко отъ большой дороги — не надо. Отъѣзжайте отъ большой дороги версты двѣ-три, и довольно: здѣсь нѣтъ уже того однообразія, какое встрѣчается на станціяхъ и на постоялыхъ дворахъ. Но если вы свернете на проселокъ — увидите большое различіе въ жизни мужиковъ, живущихъ въ очень близкихъ мѣстностяхъ.
Свернете вы въ сторону на проселокъ, проѣхавъ версты 2–3, нападете на какую нибудь деревушку; въ ней десятокъ, другой черныхъ избенокъ, объ одномъ, двухъ окошкахъ; избенки всѣ не очень весело смотрятъ: которая еще стоитъ, а которая и совсѣмъ на боку… Деревушка эта стоитъ на какомъ нибудь пригорочкѣ, который только въ этой степи называютъ горой; въ другомъ мѣстѣ его бы и не замѣтили. Подъ пригорочкомъ стоитъ прудъ, съ грязными берегами; этотъ прудъ и запружонъ вчастую только для водопоя: надо же скотину напоить; запрудишь, гнилой ручей пересохнетъ, все лѣто безъ воды, а безъ воды жить нельзя; стало быть, не мудрено, что берега грязны: скотина разбила. Случается, что прудъ пригожается еще: иногда можно и мельницу поставить; хоть объ одномъ камушкѣ, а все-таки мельница. Бываютъ мельницы и большія, да тѣ мельницы не мужицкія: либо барскія, либо купеческія; а если онѣ и общественныя — толку отъ нихъ тоже мало; мельницы эти отдаютъ въ наемъ купцамъ или кому другому; тому отъ мельницы и барышъ, а міру отъ нея мало что перепадетъ. Въ нашей же деревушкѣ прудъ безъ мельницы, прудъ мутный; вода въ этомъ прудѣ до того мутна, что и пить ту воду человѣку нельзя; горю этому мужики однако помогли: нарыли колодцевъ, стали воду доставать бадейками. Кто просто опуститъ бадью изъ рукъ на веревочкѣ, а глубокъ колодезь — придѣлали журавля; а еще глубже или на журавль, слеги не хватило, то кое-какое колесо, а чаще простой валикъ, — тѣмъ колесомъ и достаютъ воду. Зимой такую деревушку, всю и съ прудомъ, до того заносить снѣгомъ, что и не видно, гдѣ избы стоятъ, гдѣ прудъ; да до того заноситъ, что и воротъ отворить нельзя; такъ скотъ и на водопой не гоняютъ, а то, если можно, черезъ крыши переходятъ.
Въѣзжаемъ мы въ эту деревню на восходѣ солнышка раннею весной: въ оврагахъ снѣговая вода бѣжитъ, прудъ надувается; но снѣгъ еще не сошелъ, только на пригревѣ высохло. На сухомъ-то мѣстѣ въ концѣ деревня собрались крестьянскія дѣвушки, всѣ разряженныя: съ чистыми полотенцами на головѣ, съ лентами въ косѣ, въ бѣлыхъ льняныхъ рубашкахъ, въ нарядныхъ поневахъ, всѣ обутыя, — правда, что обуты которыя и въ лапти, а то есть которыя и въ коты. Подъѣзжаете ближе и слышите — дѣвки пѣсни поютъ:
— Что дѣвки пѣсни поютъ? спроситъ какой нибудь заѣзжій на ту пору въ деревушку:- теперь великій постъ, а здѣсь дѣвки пѣсни поютъ!
— Законъ такъ велитъ! отвѣтили бы тому заѣзжему человѣку: — вѣдь нонче Благовѣщенье.
— Какъ законъ велитъ дѣвкамъ великимъ постомъ пѣсни пѣть? будетъ допытываться тотъ:- да еще въ такой большой праздникъ — Благовѣщенье, — до обѣдни!..
— Дѣвки тѣ не пѣсню поютъ.
— Какъ не пѣсню?
— А такъ не пѣсню! отвѣтитъ тотъ, кого спрашивали:- не пѣсню; это весну закликаютъ.
Проѣзжій человѣкъ и изъ этого ничего не пойметъ, опять станетъ допытываться: какъ это весну закликаютъ, для чего, да почему? И будутъ ему толковать, а онъ все-таки ничего не пойметъ, ничего здѣсь не скажетъ, только, выѣхавши изъ той деревни, всѣхъ дураками обзоветъ.
— Дураки! скажетъ онъ:- великій постъ, такой большой праздникъ, а тутъ дѣвки во все горло пѣсни дерутъ, какую-то весну закликаютъ…. Грѣхъ какой творятъ!..
А тутъ и не понимать-то нечего: всякій, кто мало-мальски учился, знаетъ, что давно-давно, вотъ ужь скоро 900 лѣтъ будетъ, какъ русскіе прадѣды нашихъ прапрадѣдовъ православную вѣру приняли, а прежде этого были у нихъ богами — домовой, лѣшій, водяной… вотъ хоть теперь и весна-красна… Этимъ-то они богамъ прежде и службу справляли, да и до сихъ поръ простой народъ трудно увѣритъ, что этихъ домовыхъ да лѣшихъ и на свѣтѣ-то никогда не было. Вотъ хоть бы н весна красна — развѣ это живая весна? Хоть ты ей молись, хоть ты ее брани, весна все таки придетъ; за весной лѣто, а тамъ зима; и закликать ихъ нечего. Вотъ простой народъ, не зная порядкомъ ничего, домовыхъ да лѣшихъ ругаетъ, и веснѣ красной по прежнему молится, такъ какъ ей еще до православной вѣры молились, — все еще весну закликаютъ и по прежнему дѣвки поютъ:
Напѣлись дѣвки до сыта и разошлись по домамъ, а дома ужь обѣдъ собираютъ: накрыли столъ чистымъ настольникомъ, положили ложки, ковригу рѣшетнаго хлѣба, хоть и не чистаго, — этотъ годъ, пожалуй, до новины не дотянетъ, такъ еще съ зимы стали бабы печь изъ муки съ мякиною. Всѣ помолились на иконы и всей семьей сѣли за столъ. Старикъ накроилъ хлѣба, старуха поставила большую чашку варева на столъ; всѣ взяли по ломтю хлѣба, по ложкѣ и перекрестились. Хлѣбнули по ложкѣ, положили ложки на столъ и заѣли хлѣбомъ; потомъ спять взяли по ложкѣ варева, положатъ опять ложки, пока хлѣбъ ѣдятъ… и все такъ благочестиво, такъ истово…
— Не прибавить ли еще, родные? спрашиваетъ старуха-хозяйка, увидавши, что въ чашкѣ ужь варева не стало.
— Подлей! отвѣчаетъ хозяинъ.