Липяги

Снова стук. Но теперь уже стучал председатель; стучал вежливо так, карандашиком по графину с водой.

— Не по существу вопроса говоришь, Яков Никитич!

Кузнец повернулся всем туловищем к столу президиума, растерянно заморгал глазами: как же это так, первый раз в жизни заговорил перед людьми — и не по существу?!

— Пусть говорит! — закричали бабы. — Правильно говорит!

— Коровам все удобства: тепло, к каждой морде автопоилку приставили — пей сколько хошь. Лишь молоко давай, — продолжал Бирдюк. — А человек, та же доярка, за версту на себе ведра с водой таскает.

— Ты поди своей молодой крале опять крантик на кухню проведешь! — крикнула с места Таня Виляла.

— У нас не очень-то скоро проведешь. Колодцы-то двадцать сажен глубины.

Бирдюк улыбнулся. Его жестковатое, широкоскулое лицо стало вдруг добрым, как у ребенка.

— Проводил, было время! — с усмешкой отозвался он. — А теперь все, баста! Думал, можно сделать коммунизм и для одного себя. Теперь понял: для сынов, для всех жизнь-то! Если не мы, так хоть дети будут жить как положено.

Бабы после этих слов Бирдюка зашумели; мужики принялись за самокрутки. Минуты две молчали. Но вот кто-то заговорил, будто про себя; ему возразил другой — и…

Кто знаком хоть немного с характером наших липяговских мужиков, тот, наверное, отметил в каждом из них одну очень важную черту: любят они посудачить, особенно когда соберутся вместе. Ну и тут, после слов Бирдюка, как начали, как начали! У каждого свое мнение, свой проект. Один предлагает снова колодцы рыть, другой толкует о водопроводе. А дядя Авданя, мой крестный, тот где-то в газетах вычитал про болгар, о том, как они по-новому, по плану, перестраивают свои села, и давай восхвалять болгар. Надо, говорит, делегацию послать в Болгарию за опытом.

Председатель возражал. Для перестройки деревни нужны миллионы, а где их взять?

Мужики стали предложения всякие вносить, откуда денег можно раздобыть. Иван Степанович только усмехался. «Сначала надо продуктивность животноводства поднять, — говорил он, — а потом уж о быте думать».

Мужики не соглашались. Распалились так, что до полуночи уняться не могли. Охрипли все, но так ни до чего и не дотолковались.

Ясно было, что перестройка села — это пока что утопия, как сказал председатель. Труб для устройства сельского водопровода нет; строительных материалов нет; денег тоже, кстати, нет.

«Выходит, я говорил не дело? — думал Бирдюк, возвращаясь с собрания домой. — Пусть. Но разве это дело — жить так?»

Домой он пришел поздно. Настольная лампа была накрыта платком. Бирдюк приподнял край платка и посмотрел на спящих детей. Двое — постарше — спали на одной кровати. Меньшой в качалке: жена прилегла на лавке, подложив под голову телогрейку, видимо, ждала-ждала, да и заснула.

«Эка, моя коммуна!» — радостно подумал Бирдюк. Боясь потревожить спящих, он снова прикрыл лампу. Хотелось есть. Он пошарил руками по плите. С краю, прикрытая тарелкой, стояла сковорода. Заглянул — картошка с салом. Разогревать не хотелось. Он вымыл руки, взял с плиты сковороду и, присев к кухонному столу, принялся с аппетитом уплетать холодную картошку.

За ужином все думал о словах председателя.

«Почему «не по существу»? Я ведь правду говорил. Лучше будут жить колхозники — лучше будут работать. Денег нет. Не достать труб. Это иное дело…»

Он пожалел, что не разогрел картофель. Свиное сало застыло, хлеб был жесткий. Жевать надоело.

Бирдюк отставил сковороду, задумался. «Сколько мне стоил этот новый дом?» — подумал он. Посчитал, прикинул. Выходило, тысяч двадцать. Это без найма строителей, с помочью. А с наймом и все тридцать. Значит, если колхозу каждый год строить по десятку таких домов для колхозников, надо затрачивать ежегодно по полмиллиону. Да, председатель прав. Не под силу это колхозу! Прорех и без того много. Свиньи, считай, под открытым небом. Тракторы взяты в рассрочку. Н-да! Оно так. «Но, однако же, сколько может жить в этаких избах наш мужик? — рассуждал кузнец. — Избенки стареют, разваливаются. Война! Не до того было… «Не по существу!» Этак-то проще всего отмахнуться! А ты, Иван Степанович, лучше пораскинул бы умом, нельзя ли все-таки выкроить полмиллиончика…» Кузнец усмехнулся: «Полмиллиончика мало. Только начнешь — узнают в районе. Смету, скажут, дай, план. На одни чертежики сотня тысяч уйдет».

Бирдюк стал думать о деньгах, о том, как можно добыть их. Перебрал все отрасли хозяйства. В других колхозах ловко получается: одна баба по тысяче свиней за год откармливает. А у нас их, свиней-то, кот наплакал. Одни хвосты, замухрышки какие-то. К каждому поросенку чуть ли не по человеку приставлено. «Может, самому за ферму взяться?» Но он тут же отбросил эту мысль. Его испугало не столько то, что придется оставить любимую кузницу, сколько зависимость. «Можно развести десяток тысяч свиней, но вот вопрос: чем их кормить? Попробуй-ка не покорми свинью дня три, она тебя самого сожрет. Можно подналечь на молочно-товарную ферму. Однако коров в хозяйстве мало. Корма бедные — лугов нет, кукуруза чахнет. Земля истощена до предела. Какой год сеем, стрижем посевы комбайном, а не удобряем землицу. Н-да…»

Бирдюк отставил сковороду и задумался. С какого конца ни подступись — всюду бедность. Липяги так и останутся Липягами!

Но вдруг что-то зашевелилось в его мозгу, и он вздрогнул от неожиданно появившейся мысли… Сад! С каким увлечением он создавал свой «райский уголок»! Сколько приносил ему сад плодов, денег!.. Кузнец обещал Ане разбить такой же сад возле нового своего дома, затем и облюбовал кичигинскую пустошь. Однако теперь он все повернет по-другому.

— Ого-го! — не удержался Бирдюк и, вскочив из-за стола, заходил по неровно пригнанному скрипучему полу.

Жена испуганно вскочила с лавки. Спросонья долго не могла сунуть ноги в валенки. Бирдюк шагнул к ней, взял ее на руки и принялся кружиться вместе с нею по комнате.

— Яша, чумной, тише! Рожу раньше времени! — умоляюще просила она.

— Рожай быстрее. Мне помощники как раз нужны.

И он все кружился, все носил ее по комнате, пока сам не устал…

Люди, как правило, недооценивают свои силы. Сколько в нашем мозгу клеток, молекул, наконец, атомов! И если бы человек мог заставить мыслить, работать каждую клетку, каждый атом, то любой из нас делал бы для человечества в сто, в тысячу раз больше…

Бирдюк по-прежнему работал в кузне: подковывал лошадей, паял кормозапарники, чинил сеялки… И вместе с тем каждый его мускул, каждая его клетка трудились в десять, в сто раз больше, чем до этого: он вынашивал свою идею. О его планах знали пока немногие. Когда встал вопрос на правлении, кое-кто посмеялся над затеей кузнеца. Но председатель настоял, знал, что у Бирдюка золотые руки. Кузнец просил, чтобы ему отдали под сад Поповы Порточки — есть у нас такой лужок вблизи Липяговки.

Весной, лишь только сошли талые воды, появился у Поповых Порточков Бирдюк. Он исходил участок вдоль и поперек, как в свое время кичигинскую пустошь, и исчез. Через день приехал сюда трактор и перепахал весь луг. Всю весну на делянке ползал канавокопатель. Словно крот, изрыл ее узкими, глубокими щелями.

Среди лета, когда кузнецу работ поубавилось, Бирдюк куда-то пропал. Никто не знал, где он, кроме председателя. Явился спустя некоторое время веселый. Раздобыл трубы. Раздобыл на шахтах.

Вблизи Скопина с давних пор существовали Побединские рудники. Когда-то они давали чуть ли не четверть всего угля, добываемого в России. Но год за годом лучшие пласты вырабатывались; к тому же на смену углю пришел газ, и потребность в малокалорийном буром угле резко сократилась.

Шахты начали закрываться. Оборудование с шахт снималось, что можно было использовать, передавалось шахтам других бассейнов, а кое-что демонтировалось и распродавалось организациям. Там-то Бирдюк и раздобыл трубы. Это были трубы водоотлива — стальные и асбоцементные. Ему отпустили их по дешевке — сам откапывал и чистил. Только и расхода было что на перевозку. В августе трубы привезли, и за осень кузнец со своими товарищами-механизаторами уложил их в щели, зачеканил и засыпал ямы бульдозером. Поле снова стало ровным. А над полем тут и там возвышались колонки. Точь-в-точь как по весне на лугу чернеют суслики.