Страница 29 из 44
— Что же вы им сыграли? — спросил Федотов.
Рубинштейн улыбнулся весело:
— Конечно, «Дочь разбойника». Они подпевали и подсвистывали.
В это время дверь в соседнюю комнату открылась.
Рубинштейн пошел туда, поглядывая по сторонам с любопытством мальчика-путешественника.
— Гениальный музыкант! — тихо сказал Лури Федотову, как будто оправдывая юношу.
В соседней комнате уже раздавался внятный голос Петрашевского.
Федотов вошел.
Комната велика.
У окна старинное фортепьяно палисандрового дерева. Перед столом, на котором стоит маленький медный колокольчик, штук двадцать дешевых стульев, на стульях дамы в закрытых платьях, мужчины в штатском, мужчины в военном — все молодежь.
За столом стоя говорил невысокий человек. Это был Петрашевский.
— Начнем с того, — говорил он, — что будем помнить о почве нашего отечества. Не будем надеяться на свои достоинства, на то, что они мгновенно возбудят сочувствие к нашим убеждениям в массах.
Тот, кто ждет мгновенного успеха, тот простудит свой пропагандистский жар… Надо работать, много пропагандировать в литературе и даже в живописи, подвергая жизнь критике и анализу, разоблачая ложность ее основ…
Рядом с ним сидел, опершись на руку тяжелым подбородком, Агин. В первом ряду слушал, забыв обо всем, слегка открыв рот с розовыми губами, юноша Рубинштейн.
Доклад длился недолго. Петрашевский оборвал его внезапно словами:
— Мы осудили теперешний общественный быт! — И после паузы тихо прибавил: — Приговор будет исполнен! То, что отжило, умрет.
После молчания в комнате раздался говор.
Петрашевский недовольно, как проговорившийся человек, провел рукою по густой бороде, добавил быстро:
— Наш соотечественник, пользовавшийся успехом в городах Запада и вернувшийся к нам, исполнит свой этюд.
Пианист встал с таким видом, как будто он только этого и ждал, подошел к фортепьяно, откинул крышку и с неожиданной силой взял несколько аккордов, проверяя инструмент.
Рубинштейн пододвинул стул и сказал садясь:
— Почти все мои произведения пропали вместе с сундуком в полиции… — он улыбнулся, — но я постараюсь вспомнить свой этюд де-моль, — и начал играть.
Видно было, что пианист импровизирует.
Играл зрелый музыкант, человек, богатый опытом, проживший, казалось, уже немалую жизнь. Вставали чужие дворцы, текли русские реки, конница по каменным старым мостовым городов налетала на толпы, плакала женщина над кем-то, и все это было как звук кузнечика в траве.
Поставив локти на фортепьяно, слушал музыку, как судьбу, бородатый Петрашевский.
Ничего не понимая и стараясь все запомнить, смотрел на пианиста кудрявый и светлоглазый блондин, актер Александрийского театра на выходных ролях, любезный и искательный Антонелли.
Рубинштейн кончил. Федотов встал, вышел на улицу. Он не хотел разговаривать с Антоном Григорьевичем. Что мог Рубинштейн прибавить к своей музыке!
Долго помнил Федотов этот вечер.
Шло время. В конце апреля арестовали Петрашевского и людей, которые к нему ходили.
Искали Валериана Майкова, но он уже умер; арестовали Федора Достоевского и Андрея Достоевского — о Михаиле забыли, — арестовали Бернадского, Львова, Момбелли, Плещеева, Толбина, Спешнева, Григорьева, двух братьев Дебу, Ястржембского, Толля, двух Ахшарумовых; уже высланного Салтыкова допрашивали в ссылке; допрашивали говорливого Владимира Зотова, просмотрев все его рукописи.
Везде шли обыски, поднимали в домах полы, ломали вещи. Допрашивали сотни людей.
Федотов жил в тревоге.
По ночам он гулял долго по петербургской весенней слякоти.
Ночь. Комната. Федотов рисует.
Хотя и весна, но дом настыл; Коршунов, в валенках и в старой солдатской шинели без хлястика, сидит на полу, рвет отложенные Федотовым бумаги и сует их в печку.
— Там с фасаду, ваше благородие Павел Андреевич, над трубой огонь небось петушиным хвостом распустился — приметят… Время-то уже к теплу…
— Жги, Коршунов, жги скорее, пока нас самих за хвост не взяли!
Воет в трубе. Теплеет в комнате: в печи горят письма Бернадского, Агина, Шевченко…
Слышно, кто-то идет по деревянным мосткам — трое идут: все ближе, ближе…
Совсем близко… Замолчали… Тишина. Мимо прошли.
Но вот и утро сменяет нетемную ночь. Газеты принесли тревожные вести: во Франции народ обманули, предместья ответили восстанием; баррикады были высоки, как трехэтажные дома; баррикады примыкали к домам.
Баррикад в Париже было до пятисот, но народ не имел предводителя.
Баррикады взяты.
Николай отправил генералу Кавеньяку телеграмму с приветствием.
Во Франции расстреливали.
Значит, золотой мост в будущее будет создан не там…
Бернадского шестнадцатого июня выпустили.
Пришел он не сразу, не на второй день и не на третий. Пришел оглядываясь. Рассказывал, что Петрашевский держится крепко. Трое из арестованных — Востров, Шапошников, Катенев — сошли с ума.
Допрашивали много сотен людей. Про себя Бернадский говорил неохотно.
Зашел Жемчужников, радовался, что Бернадского освободили: ведь у Евстафия Ефимовича детей много, и все мелкота.
Бернадский рассказывает Жемчужникову, как сидел он в Петропавловской крепости, мечтал о смерти. Вызывали на допрос, допрашивали, исписали страниц двадцать.
— Сказал я им, что воспитывался на средства Общества поощрения художеств. Гравировал памятник Сусанину для «Художественной газеты», на пособие от Академии художеств гравировал рисунки на дереве к «Мертвым душам» Гоголя. Спрашивали о товарищах. Говорю: рисуют, мол. Один генерал спросил: «Вы коммунист?» Я ответил: «Нет, я преподаватель гимназии Бернадский». Посмотрели на меня генералы, тихо переговорили между собой и приказали освободить из заключения.
Так рассказывал Бернадский свою историю Жемчужникову и отцу Лаврову — дьякону Андреевской церкви, смиренному коллекционеру русских картин.
Когда Жемчужников и дьякон ушли, Бернадский перестал просматривать газеты.
— Про вас спрашивали, Павел Андреевич, — тихо сказал гравер, — и даже отцом дьяконом интересовались. Сведения жандармы получили от Антонелли — он был подослан. Говорят, что его за это хотели сделать помощником столоначальника, но ни один столоначальник не захотел иметь своим помощником предателя.
Я решился в эту главу вставить описание того, как Федотов сжигал письма на основании того, что в архивах ни писем к Федотову, ни писем Федотова почти не сохранилось.
Если говорить о федотовских письмах, то разыскано только 18 писем художника; из них 12 черновиков. Между тем количество знакомых у Федотова было очень велико. Значит, письма уничтожены, и уничтожены они были очень тщательно. То, что осталось, совершенно невинно по содержанию и касается главным образом семейных дел.
ЦЕНА КАРТИН
Лев Жемчужников и Агин, разговаривая, подходили к академии. Их холодно встретили два сфинкса, спокойные и пожилые. Статуи глядели друг на друга, как академики через зал заседания.
— Какая плохая погода! — сказал Жемчужников.
— Нельзя и погоду ругать. Царь сказал цензорам: «Разве у меня плохой климат?»
Перед зданием непривычная толкотня — сани, кареты, люди.
Мимо пышной мантии статуи Анны Иоанновны прошли художники и начали подниматься по лестнице.
Федотов стоял на ступеньках. На нем был мундир без эполет и треуголка с черным пером. Такой костюм носили офицеры в отставке в парадных случаях.
— Вы не видели еще здесь моей картины «Сватовство майора»? — спросил он. — Пойдемте, она на выставке иначе выглядит. Сами не пройдете — я вас проведу.
Первые залы были пусты; на стенах висели упражнения молодых архитекторов и большие картины, изображающие геркулесов, богатырей и девушек с цветами.