Страница 15 из 44
Так жили люди, и рядом с ними жили мертвые души; они даже как бы маршировали.
В начале июля 1837 года великий князь Михаил Павлович приехал в лейб-гвардии Финляндский полк. Встречен он был по всем правилам: в воздух бросали шапки, кричали «ура».
Федотов по этому поводу нарисовал большую акварель. На акварели показано множество офицеров полка с большим сходством. Акварель была передана великому князю, и за нее Павлу Андреевичу пожаловали брильянтовый перстень.
Потом Федотов начал другую картину — «Освящение знамен в обновленном после пожара Зимнем дворце». На акварели изображались колонны дворца и стройный ряд солдат, подчеркнутый на диво выровненными помпонами киверов. Незаконченная акварель поражала точностью показа строя и жизненностью. Поражали точностью и изображения биваков, во время которых солдаты и офицеры, даже отдыхая, сохраняли военную выправку.
Тут пришли служебные удачи. Федотов утром учил солдат строю в манеже, вечером возился в казарме с недоучками, в праздник пригонял амуницию. Зато на смотру рота Федотова была загляденье, и люди имели выправку, не теряя веселого вида.
Финляндский полк на строевом ученье получил благодарность великого князя. Начальник корпусного штаба, генерал-адъютант Веймар, был доволен и сказал господам офицерам:
— Приходите, дверь моя для вас не заперта!
Утром Павел Андреевич отправился к генералу с начатой акварелью и просил ради нее выхлопотать что-нибудь на рисовальные удобства. Веймар велел Федотову явиться на другой день в Михайловский дворец.
Великого князя Михаила Павловича Федотов видел много раз, много раз его рисовал и продавал копии портрета. Портреты эти были несколько карикатурны, но великий князь на них не обижался: он сам занимался строем и остротами. Все остроты города докладывались ему утром адъютантами. На те остроты, которые ему нравились, Михаил Павлович милостиво улыбался; тогда за ними закреплялось великокняжеское авторство.
Про Михаила Павловича говорили, что он берет взятки каламбурами. Это был гвардейский офицер чистой воды, уже пополневший до одышки, но все еще молодящийся. Ему не нравился собственный дворец — комнаты дворца были слишком высоки и стройны, — но он терпеливо переносил красоту дворца, как трудность службы.
Михаил Павлович посмотрел на картину, потом на мундир Федотова и спросил, сразу оценив качество сукна:
— А что, брат, туго?
Федотов молчал.
— Напиши мне запискою, сколько тебе нужно. Ты получишь. Только в отставку не затевай — расстроюсь.
И отпустил офицера домой.
Федотов шел по Невскому проспекту.
«Что значит „ты получишь“? Что значит эта милость? Сколько попросить, чтобы потом не раскаиваться, что потерял случай? На Исаакиевский собор дают полтора миллиона в год… Сколько дадут на картины?»
Он шел по набережной, смотрел на Биржу, на дворцы.
«Да, я попрошу… Сколько бы?.. Две тысячи серебром в год… А если мало?..»
В мечтах прошло несколько дней.
Картина попала в Зимний дворец. Николай Павлович про искусство привык говорить безапелляционно: советовал Пушкину переделать «Бориса Годунова» в роман и обижался, что Александр Сергеевич этим не восторгнулся, а ответил с сухостью.
Он считал себя не богом, но чем-то вроде двоюродного брата бога и каждый вечер, ложась на жесткую походную кровать и покрываясь шинелью, чувствовал, что он даже несколько распинает себя, переживая скромную Голгофу первой половины XIX века.
Даже во сне царь не считал себя праздным.
Он спал, а над Зимним дворцом махал черными лапами оптический телеграф; в ответ вдали махали лапами другие телеграфы. Только в самое темное время ночи телеграф бездействовал; в остальное время приказания спящего царя неслись, перепархивая с вышки на вышку. Существовал и электрический телеграф, совсем молодой. Он работал на ближнее расстояние.
Николай Павлович спал в сыром Зимнем дворце.
Не спали дворцовые караулы.
В дворцовой гауптвахте музыкально тикали спасенные от пожара часы, и стрелки показывали на циферблате бесполезную астрономию.
Ранним утром Николай Павлович пробудился, вымыл шею и лицо с высоким лысеющим лбом в холодной воде, вытерся крепко полотенцем, прочел телеграммы, уже переписанные красивым почерком, без росчерков на белой бумаге. Чернила телеграмм были присыпаны для высушки золотым песком.
Николай, надев мундир, сел за стол и начал налагать на телеграммы и бумаги карандашом резолюции. Резолюции тут же покрывались лаком, для того чтобы они не исчезли, для вечности. После этого царь посмотрел на акварель.
— Не закончено! — сказал он.
Через час полковой командир вызвал Федотова и объявил ему:
— Его императорское величество всемилостивейше соизволил удостоить вниманием рисующего офицера, предоставив ему добровольное право оставить службу и посвятить себя живописи с содержанием по сто рублей ассигнациями в месяц и потребовав от него письменного на это ответа.
Сто рублей ассигнациями равнялись двадцати восьми рублям серебром. Квартира, самая бедная, стоила пять рублей. Надо было посылать деньги семье.
Федотов спросил, будут ли даны квартирные деньги, как барону Клодту, который тоже был уволен.
Было выяснено, что квартирных не полагается, а полагается то, что написано.
На службе Федотов получал, как штабс-капитан, триста тридцать шесть рублей тридцать копеек в год, что равнялось примерно двадцати семи рублям семидесяти копейкам в месяц, но, кроме того, он получал квартирные, столовые и наградные. Сейчас же его заработок уменьшался в два раза. Царь дал Федотову одно жалованье.
Дом на Огородниках заложен; его надо чинить, красить. Можно продавать картины, но Федотов считал, что он рисовать не умеет — должен учиться.
Сто рублей — немного. Ох, туго!.. Не понимает труда дворец. И на службе оставаться трудно, а приходится.
Солдат учат то в манеже, то на Царицыном лугу. Так и говорят солдаты, что «и манеж и Царицын луг отдыхают от солдат, а солдат отдыхает от службы только в могиле…»
Пришла новая инструкция — придумали обучать солдат фехтованию на штыках. Для обучения призвали капитана Ренгау — шведского офицера, хотя и было известно, что именно в русской армии штыковой бой поставлен хорошо и даже отлично.
Ренгау создал систему совершенно балетную.
По команде «в бок скок» первый прием, по словам «в бок», в том заключается, что левую ногу переносит солдат на четверть аршина к носу правой ноги, имея колено согнутым и касаясь носком левой ноги земли; второй прием, по слову «скок», заключался в большом шагу левой ноги, делаемом с размахом в правую сторону, причем левая нога становится только на носок, а также и правая на носок приподнимается, но оба колена остаются согнутыми; затем надо было сделать скачок в правую сторону, не теряя равновесия, а поворачиваясь телом в левую сторону, причем надлежало оказаться на носках и тихо затем опускаться на обе полные ступни.
Не труд был бедой, бедой была его бесполезность.
Заговорили, запутали, замучивали полуголодного солдата разной, как тогда говорили в полках, словесностью.
ДРУЗЬЯ
Сытый голодного не разумеет.
Павел Федотов не был совсем одинок, но друзья его были для него чужими или получужими.
Лейб-гвардии Финляндский полк — полк привилегированный, офицеры там были из богатых и чиновных семей.
Солдатского сына Павла Федотова привела в тот полк золотая медаль.
Полковые друзья Федотова были люди неплохие, мечтающие о какой-то справедливости, но справедливости близкой, маленькой: чтобы солдат меньше били, чтобы офицеров меньше гоняли на службу, чтобы умнее была цензура.
Полк им даже нравился. Среди сослуживцев и друзей Федотова знаем Александра Васильевича Дружинина, человека из чиновной и богатой семьи; родился Дружинин в 1824 году в Санкт-Петербурге.