Страница 11 из 44
Брюллов ехал в Россию; слава трубила над ним; его ждали.
Вот что мы знаем из письма П. В. Нащокина к Пушкину о прибытии художника в Москву:
«Любезный друг Александр Сергеевич, долго я к тебе не писал — давно я от тебя ничего не получал; впрочем, мне бы хотелось тебя видеть — и поговорить с тобою, чем переписываться. Авось удастся мне весной к тебе побывать… Теперь пишу тебе вследствие обеда, который был у Окулова, в честь знаменитого Брюллова. Он отправляется в Петербург по именному повелению. Уже давно, т. е. так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека; о таланте говорить мне тоже нечего, известен он всему Миру и Риму. Тебя, т. е. твое творение, он понимает и удивляется равнодушию русских относительно к тебе… Он заметил здесь вообще большое чинопочитание, сам же он чину мелкого, даже не коллежский асессор… Приехал он в Москву за два или три часа до начала спектакля: кресел он не достал, пошел в стулья, где встретил своего старого товарища, узнал его скоро, по калмыцкому его лицу — это был Каракалпаков, смотритель ламп и тому подобного Московского театра. Калмык же, не имея, со своей стороны, такого сильного авантажа, не узнал до тех пор, пока Брюллов не назвался…»
Каракалпаков не узнал постаревшего Брюллова, хотя и ждал его всю жизнь.
— Я похож, — сказал ему Брюллов, — на свечу, которую жгут с двух сторон, а посередине держат раскаленными щипцами.
Брюллов уже был не так красив, хотя руки его остались прекрасными. Художник пополнел, изменилась линия его щек.
Каракалпаков показал Брюллову свой портрет Мочалова в театральном костюме, и мэтр посоветовал этот портрет издать литографией. В честь Брюллова и друга его Каракалпакова был дан по подписке обед в Росписном Трактире. Так сообщил Нащокин. Брюллов уехал в Петербург.
Дорога между Москвой и Петербургом Брюллову показалась тоскливой, но вот вдали зазолотел крутой купол Исаакия.
Художник подумал:
«Здесь прославится моя кисть… Тут есть пространство для вдохновения».
Брюллов ехал в Санкт-Петербург через заставу, и слава прошумела над ним холодными бронзовыми крыльями статуй Триумфальных ворот.
«РЕВИЗОР»
…У ног моих шумит мое прошедшее, надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее.
В 1836 году весна пришла рано. Уже во время поста прояснело. Открылись гулянья на Английской набережной, кареты начали сменяться открытыми колясками, коляски все чаще останавливались, высаживая на тротуар гуляющих.
Нева вскрылась рано — двадцать второго марта. Льды истаяли до вскрытия, распались на рыхлые куски и понеслись на запад, к морю, разваливаясь на звонкие иглы.
Все изменилось. Дымя и шлепая по Неве плицами колес, пришел и стал недалеко от Горного института пароход.
Давно не было такой тихой, светлой и теплой весны.
Зеленые ялики, низко сидя в голубой воде, перевозили с Васильевского острова к Адмиралтейскому бульвару чиновников, солдат, конторщиков.
Федотов ехал на ялике.
Дым над Выборгской стороной розовый и голубой; деревянные домики Петербургской стороны под туманом казались лиловыми; в лилово-голубой тьме блестел шпиль Петропавловской колокольни, отражаясь в спокойном и бесконечном зеркале Невы.
Гребец медленно поднимал и без плеска погружал в голубую воду красные весла ялика. Крутились широкие водовороты под веслами и уходили туда, назад, а высокий зеленый нос ялика разделял каменную набережную бульвара; две яшмовые вазы блестели по обеим сторонам его, приближаясь с берегом вместе.
Город уже сух, тротуары посерели. Ходят разные господа в пальто и в одних сюртучках и стучат по известковым плитам тротуаров разными палками, палочками, костылями и тросточками.
В окнах магазинов уже продают какие-то весенние товары — фуражки, хлыстики.
Спокойно поднимаются колонны Александрийского театра. Бодрые кони стоят на его фронтоне, как на Триумфальной арке. Внизу висит афиша о том, что сегодня в первый раз будет представлена комедия господина Гоголя «Ревизор».
В темных сенях с упорным терпением собравшийся народ осаждает маленькое окошко кассы. Столько тут толпится лакеев всякого рода и таких, которые пришли в серой шинели и шелковом цветном галстуке, но без шапки! А рядом тройные воротники ливрейных шинелей шевелятся на согнутой спине кольцами, как будто обладатель этой шинели сам гусеница.
Мелкие чиновники, у которых нет лакеев, тщательно начистив сапоги, обиженно протираются в пеструю толпу.
Федотов добыл билет не без труда. Домой, на Васильевский остров, ему не захотелось ехать. Он гулял по Невскому.
Петербург весь шевелился — от погребов до чердаков. Петербург блестел гербовыми пуговицами, красными околышами дворянских фуражек и черными околышами купеческих фуражек, серебром и золотом офицерского снаряжения.
Вечер длился. Фонарщики с длинными лестницами еще не ходили и не сажали бледные огоньки в грязные стеклянные клетки фонарей; только что загорались окна магазинов; город не засыпал.
Федотов не утомился. Ему двадцать один год, он молод, силен. Ему нетрудно стоять во фронте, учить солдат и учиться вместе с ними, нетрудно согнуть и разогнуть подкову, нетрудно вечером делать наброски, изображающие этот военный, нарядный и тяжелый труд.
Вот и вечер почти дотемнел. Федотов пошел по круглым, низким, слабо освещенным коридорам Александрийского театра. По офицерскому своему званию он не мог устроиться на галерке, сидел в местах за креслами.
Голубые шелковые драпировки Александрийского театра, знакомые до последней складки, повешенные еще самим Росси, окаймляли тесно наполненные ложи. Верхние ряды утыканы головами зрителей; колыхались страусовые перья на желтых шляпах, темнели бороды. Пришло купечество.
Еще выше, на галерке, — чепчики, обведенные темной рамой сюртуков молодежи разного рода.
Внизу — блестящие наряды, бритые щеки, холодные физиономии и разноцветные мундиры, обнаженные женские плечи и тишина.
Слабо слышен ропот балкона и верхних ярусов. Люди ждут посещения ревизора.
Зал шумел совсем тихо. Посередине лож под торжественными золочеными орлами вдруг осветился огромный проем ложи: к барьеру ложи подошел высокий, широкоплечий, крепко стянутый в талии, пучеглазый Николай Павлович.
С ним рядом молодой человек в белом мундире, с маленькими черными усиками.
Его императорское величество бросил вниз взгляд, про который говорили многие — взгляд оловянный и величественный.
С привычкой человека, на которого все глядят, слегка наклонившись вперед, Николай Павлович посмотрел на зал другим взглядом — взглядом ангела с Александровской колонны.
Тяжелый занавес с нарисованными на нем бархатными складками и золотыми кистями медленно поднялся, как красное веко.
Николай Павлович сел и устремил на сцену свои серые глаза.
На сцене был маленький павильон, обставленный бедной мебелью. На ненарядных диванах сидели ненарядные люди в обычных костюмах.
В проволочных клетках смело, несмотря на высочайшее присутствие, пели канарейки.
Седой человек, довольно полный, благоразумный по внешности, произнес:
— Я собрал вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор…
Со сцены смотрели в зал глаза правды. На сцене была правда, а в зале было натянутое театральное представление.
Гоголь, как ревизор, осматривал людей, сидящих в театре.
Вбежали два коротеньких человека в высоких седых париках, всклокоченные, неопрятные, взъерошенные, с выдернутыми огромными манишками.
Вообще костюмировка пьесы была карикатурно обычна по своей театральности и нереалистичности, но гоголевские слова все покрывали.
После первого акта недоумение было написано на лицах господ, сидящих в партере. Но было замечено, что его императорское величество изволил аплодировать слабым движением сближающихся, но не издающих никакого звука ладоней.