В теснинах гор

Смотрю, он сидит за столом и что‑то рисует. «Опять небось меня, — начинаю я злиться. — Если так, то я его тоже изображу!»

Джамбулат встал из‑за стола и куда‑то вышел. Я вскочил с постели. На столе лежит большой кусок полотна, туго натянутый на доску, на нем черным карандашом изображены бравые джигиты со звездами на папахах— красные партизаны. «Для клуба рисует», — догадался я. Схватил карандаш и нарисовал в уголке художницу с кистью в руках. Карандаш послушно шел по полотну, и я не заметил, что кто‑то наблюдает за мной.

— Вах! — закричал Джамбулат. — Ты же здорово рисуешь!

— Скажешь — здорово, рисовал когда‑то для стенгазеты.

— Зря бросил. Значит, не только обманывать умеешь старших людей, не только барашков убивать…

— Шпион ты, Джамбулат. Везде следишь за нами и доносишь, разве это не подлость?

— В данном случае — нет. Вы же видели, как этот старик чуть не умер от испуга, когда вы сказали о жене. Он еле–еле двигался, и за сердце хватался. А ты кричишь ему, жена болеет. Разве так можно?

— Мы шутили.

— Хороша шутка, ничего не скажешь. За одно это тебя падо было исключить из пионеров. И уж за то, что убил барана.

— Я ведь его ненарочно убил.

— Ненарочно, это я знаю, но зачем же ты не рассказал Зарипат, что случайно убил. Все из‑за тебя перессорились.

— Я боялся, — признался я.

— Зачем бояться. Раз случилось так, то сразу надо говорить правду. Так привыкнешь, можешь любое преступление совершить и свалить на других.

Мне стало стыдно и очень тоскливо.

— Вероятно, я смогу теперь сказать прайду, — тихо проговорил я.

— Хочешь мы вместе пойдем к Зарипат и расскажем все.

— Надо подумать. — Почему‑то его слова не злили сегодня меня. — Но как ты узнал, Джамбулат, что это я убил барашка?

— Я еще вечером, когда ты потихоньку зашел в комнату и лег, чувствовал, что‑то неладное с тобой: совесть у тебя не чиста. Видел потом, когда на улице поднялся спор, ты вдруг укрылся с головой, не трогай, мол, меня. А утром я встал рано, посмотрел на место происшествия и заметил следы твоих сапог. Хоть там много было следов, я их узнал среди всех. Правда, это были мои догадки. А потом нарисовал тебя, думаю, посмотрю, сможет совесть заговорить у тебя? Вижу, ты приходишь к нам (мы с твоим отцом стенку строили) бледный, боишься, как бы я отцу не разболтал.

— Почему же ты отцу не рассказал?

— Зачем? Я не ябеда. Лучше будет, когда сам расскажешь. Ведь я хотел дружить с тобой.

Я не знал, что и отвечать. Все правильно. Честно говоря, впервые понравился мне Джамбулат. Хотел что‑то ласковое сказать ему, но язык будто прилип к гортани.

— Всегда подводят меня эти отцовские сапоги, — говорю. Больше ничего не сказал. — Ноги, видишь, какие у меня.

— Ты лучше размер свой дай мне, я куплю в городе тебе ботинки и пришлю.

— Новые ботинки не подойдут. Одна мука от них.

— Тогда надо заказать по ноге сапожнику.

— Придется, видно, — уныло согласился я. — А ты что, клуб наш хочешь оформить?

— Мы все на следующий год будем его оформлять, и ты будешь рисовать, а другие пусть нам помогут.

— Я — рисовать? Ты шутишь?

— Нет, — ответил он. — Ты должен, Ананды, на художника учиться, у тебя же получается. Мама! — позвал он. — Посмотри, как Ананды рисует.

Пришла тетя Раисат, посмотрела на мой рисунок.

— Это ты меня тут изобразил? — улыбнулась она.

А Джамбулат спросил:

— Как, мама, получится из него художник?

— Думаю, да. Только надо, Ананды, учиться. Много и упорно учиться. Закончишь семилетку, приезжай к нам в художественное училище имени Джамала.

— Вот видишь? — обрадовался Джамбулат,

Здесь, пожалуй, я расскажу об одной особенности наших гандыхцев.

Стоит в Гандыхе сшить кому‑нибудь модный костюм или купить новую мебель, как все, словно угорелые, помчатся по магазинам и ателье — подавай и ему костюм из последнего журнала мод или тахту на ножках. Однажды, когда телевизионная вышка у нас еще только строилась, учитель Наби привез телевизор из города. Что тут началось! Все бросились к завмагу, а тот только руками разводил — подождите немного, закончат вышку, тогда и поеду за телевизорами. Да, куда там! Гандыхцы упрямый народ — сами поехали в город. В общем, к моменту открытия вышки, почти в каждом доме вся семья сидела перед собственным телевизором.

В прошлом году киномеханик Магомед — он у нас мастер на все руки — провел домой водопровод. Сначала гандыхцы только посмеивались, посмотрим, мол, что из этой затеи выйдет, как по кривым улицам воду проведешь. А Магомед все‑таки провел воду прямо на кухню, и теперь его красивая жена не ходила к источнику с кувшином на плече.

Тут уж аульчане не устояли — обратились в сельсовет с предложением на собственные средства купить трубы. А воды источника разве хватит на всех? Вот и пришлось Совету проводить водопровод в аул от самых дальних источников. И вода сама вошла в каждый дом. Теперь и в баню‑то аульскую почти никто не ходит — дома моются.

Как‑то раз увидели гандыхцы в райцентре щекарню. Заявили в колхозе — давайте построим свою собственную. Надоело на одном хинкале сидеть — хотим белого хлеба, готового. И что же, построили и пекарню!

Мы, ребята, тоже не отстали от старших. В позапрошлом году приехал из ремесленного училища на каникулы брат Саида. Увидал на школьном дворе испорченную машину, которая лущит кукурузу. Айдемир мигом по–чинил машину. Так это на всех подействовало, что сразу десять выпускников семилетки подали заявление в ремесленное.

Одно время мы все хотели стать космонавтами, собирались пойти в летное училище. Но вот появился в ауле трактор, начал он работать на дорогах, на полях, а поля у нас неровные, — сразу всем захотелось в трактористы.

Просто, как болезнь. Вот и теперь, появилась у нас тетя Раисат, стала рисовать передовых колхозников, старых партизан, — деда изобразила и Мусу–Хаджи, и тут же все захотели в художники. Куда ни глянь — везде рисуют. И на стенах домов, и на заборах, даже на берегу озера, на песке. Настанет зима — на снегу будут рисовать и так до следующего увлечения. А может, и в самом деле кто‑нибудь станет художником? Я‑то уж непременно. Мне даже по ночам снится, будто я уже настоящий художник, сижу где‑то в Москве в Академии художеств и рисую картину «Ленин в аварской сакле». Многие уверяют, что Ильич был в Дагестане, — значит, он и в саклю заходил, видел горцев, сидящих у очага, и, может, даже ел аварский хинкал. Вот я его и нарисую у очага в кругу аварской семьи. Там будут и мать, и отец, и дед — всех я срисую со своих и еще Мусу–Хаджи пририсую, будто он зашел к обеду, узнал, что у нас сидит такой великий кунак.

Вот какие у меня мечты.

А пока я тоже рисую везде, рисую все, что на глаза попадется. Эх, неужели настанет день, когда окончу семилетку и поеду в город поступать в художественное училище? Ну, это еще все впереди, а пока мы сами оформим клуб и музей, и стенную газету я опять буду делать.

Сегодня я сижу у озера и, как тетя Раисат, рисую портрет, только не знатной колхозницы, а задиры Хабсат. Со всеми своими косичками, в цветастом платке, сидит она передо мной в обнимку с теленком. Джамбулат купается — ему завтра уезжать в город, ведь через два дня начинается учеба. Как быстро лето пролетело! Но теперь я даже не жалею о нем, пусть летит, скорее моя мечта сбудется. А уж я буду стараться учиться, чтобы школу закончить хорошо и в училище поступить. Мы уже обо всем с Джамбулатом договорились. Нас с ним вообще теперь водой не разольешь, а Микаил дуется на меня. Ребята говорят, он тоже пробовал рисовать, да ничего у него не получилось.

— Разве это профессия? — ворчит он. — Вот я стану космонавтом, так художники меня будут рисовать. — Сейчас он тоже у озера. Раздобыл откуда‑то камеру и вместе с Саидом плавают на ней.

— Эй, художник несчастный, подойди, дело есть, — кричит он Мне.

— Сам подходи сюда, ты же видишь, что Ананды занят, — отвечает ему Хабсат.