В теснинах гор

Шли мы медленно, тщательно прочесывали лес. В одном месте даже заметили недавнее пребывание людей. Кто же может в темном лесу ночевать, кроме разбойников? Но больше пока ничего обнаружить не удалось. Значит, пронюхал Черный, что идет отряд, и скрылся в надежных местах.

В те годы уже шли слухи о начавшейся на плоскости коллективизации, кое–где в горах создавали коммуны, раскулачивали богачей. Их недовольством и пользовались бандиты. Они скрывались в домах раскулаченных, и знали, что их не выдадут. На одном хуторе мы опять было обнаружили следы, правда, двадцатидневной давности. Оказывается, ночью нагрянули разбойники и сняли мед из ульев. Хозяйку с маленьким сыном они связали, бросили у дома. При свете факелов женщина увидела, что лица разбойники прятали под масками. Больше мы ничего не узнали. В одном из ближайших аулов убили председателя сельского Совета. Мы бросились туда. Но оказалось, что это дело рук кулацкого сынка. Мы советовали Махсуду устроить слежку из бедных и честных людей, чтобы в каждом ауле, в каждом хуторе были помощники, но он не соглашался.

— Что мы не мужчины, и не можем поймать эту жалкую банду! — петушился Махсуд.

Наконец, потеряв всякую надежду, мы вернулись в Ботлих. Тут приходит к нам старый чабан и говорит, что видел кучку подозрительных людей в Ботлихе. Обложили мы дозорами базар. И что же оказалось? Двое из банды Черното торговали в тот день бурками. Да, видно, как‑то узнали они про нас. Среди торговцев бурками поднялась суматоха — кричали, что бурку украли, в этой‑то неразберихе враги и скрылись. Мы заподозрили, что кто‑то нарочно устроил эту суматоху, арестовали двоих, но они оказались честными людьми.

Наступила осень, сельхозработы в разгаре, а мы с Мусой–Хаджи вернулись в родной аул ни с чем. Правда, предполагали мы, что Зурканай мог появиться в ауле в любое время, дома у него немало отцовских богатств спрятано, да и родная сестра там.

Мы обыскали весь дом, но золота не нашли, а оно было, это мы точно знали. На допросе старый Осман клялся, что нет у него ничего за душой, но все помнили, каким скопидомом он был, как копил свое богатство, наживал на бедняках. Конечно, не хотел, старый шакал, передать все Советской власти. Где‑то спрятал золото, и, видимо, один сын и знал об этом. Наверняка золото приведет Зурканая в) аул.

Мы надежно охраняли Заиру с сыном: этот разбойник мог и ей мстить. Переселили к Заире старого отца. Как раз напротив дома Османа в доме Мусы–Хаджи сделали временно контору Совета с таким расчетом, чтобы активисты по очереди дежурили днем и ночью, не сводя глаз с кулацкого дома. Мы предупредили всех, кто жил на хуторах, мельницах, кто чабанил в горах и на равнинах, чтобы немедленно сообщили в случае появления подозрительных людей.

И вот однажды весной (было это р тысяча девятьсот тридцать первом году) вечером, когда я только что вернулся с поля, прибежал к нам сын Заиры и сказал, что мать просит «кувшин бузы для кунака». Это был наш условный знак, наш пароль. Значит, в доме кто‑то появился, я дал мальчику полный кувшин бузы, а сам, сунув в карман пистолет, отправился вслед за ним, да наказал жене срочно сообщить об этом Мусе–Хаджи.

— Вот и братец мой двоюродный явился, — спокойно встретила меня Заира. Я кивнул человеку, сидевшему на коврике. Он ел суп, пил бузу, и, казалось, его только это и интересовало. Он бросил на меня мимолетный тяжелый взгляд из‑под густых бровей и опять уткнулся в миску. Одет он был плохо, сверху старой чухи висел кинжал, а карман оттопыривался, не иначе, как там лежит тапанча. В стороне лежали хурджины.

— Салам алейкум, — говорю, — с приездом.

— Ваалейкум садам, — ответил кунак и встал, чтобы подать мне руку, а рука была грубая, крепкая и, видимо, год воды не видела. Сели мы, молчим. Думаю: «Опытная, видать, птица». Бузы я своей отведал. Спрашиваю, куда путь держит кунак. А он плетет что‑то насчет хунзахского базара, мол, сам из Тляроты, приехал кочну продавать. Устал, говорит, по дороге и вот зашел в первый попавшийся дом. Спасибо, хозяйка оказалась добрая да приветливая: «Отныне будешь моей куначкой, всегда рад буду у себя видеть».

Тут заходит и Муса–Хаджи. Кунак немного растерялся, но ненадолго. Опять встал, подал руку и Муса–Хаджи. Сел, но вижу, будто на гвоздях сидит или на раскаленных угольях. А Муса–Хаджи так запросто спрашивает:

— Откуда, говоришь? Из Тляроты? Как там мой кунак поживает, Асадулла. Я ведь с ним дороги строил.

— Шив Асадулла, добрый человек, — не моргнув глазом, отвечает | кунак.

— Жив, говоришь, — Муса Хаджи усмехнулся в усы. — Значит, вернулся с того света?

Кунак приподнялся.

— Ты садись, садись, — говорит Муса–Хаджи, делая вид, что достает табак из кармана. — Его ведь бандиты зарезали в Цунтинских горах.

— Не знаю, о каком Асадулле вы спрашиваете, у нас их несколько, — отвечает гость, но голос его дрожит.

— А о том, самом, — и Муса–Хаджи вытащил тапангу и направил его на кунака. Тот вскочил, но я тоже не зевал, бросился на него. Мы связали ему руки крепко, вынули из его кармана тапанча, сняли с пояса кинжал и усадили.

— Ха–ха–ха! — вдруг засмеялся кунак.

— Что ты ржешь, как конь? — спросил я.

— Ничего, скоро заплачет, — сказал Муса–Хаджи.

— Как же не смеяться, когда вы — работники милиции — меня связали, как разбойника. Мы ведь за одной и той же сволочью охотимся. Эх, вы.

Мы немного растерялись:

— А чем ты докажешь, что работаешь в милиции.

— Развяжите руки, покажу документы, я уже третий год за проклятым Черным слежу и никак не могу поймать.

— Не развяжу, Муса–Хаджи, не верю я ему, — говорю, — глаза у него «кошачьи, предательские.

— Тогда возьмите сами из. моего внутреннего кармана, — говорит кунак.

И действительно, в кармане лежала потрепанная, пожелтевшая бумага с печатью, штампом. В ней говорилось, что Ахбердилав Мухума является работником милиции. Мы посмотрели друг на друга. «Ничего не понимаю, — говорит Муса–Хаджи, — значит, своего брата разоружили».

— Все равно я не верю ему. Если бы он был работником милиции, к нам, в Совет сначала пришел бы. Надо справиться у начальника. Пока не развязывай его. Стой в карауле, а я пойду позвоню в район.

— Вам же хуже будет, я вам потом не прощу этого, — говорит кунак.

Но подозрения у меня не прошли. Пришел в Совет, телефон не работает, значит, отрезали, сволочи, где‑то в лесу. Послал срочно на коне человека к начальнику, рассказал, что поймали такого‑то. К вечеру приехал сам начальник. И как вы думаете, обманул нас бандит. Долго он упирался, но потом все‑таки раскрылся. Его послал сам Черный — Зурканай в разведку. Особенно его интересовал отцовский дом: кто там, как можно незаметно проникнуть туда. Лазутчик должен был к обеду вернуться в лес.

— Упустили время, — досадовал начальник, — Днем Черный был где‑то недалеко. Неужели сразу не могли сообщить мне. — Но как ему сообщить, когда телефон не работал, а посланцу надо было пройти целых двадцать километров до райцентра. Оседлали мы коней и отправились в лес: может, недалеко удрал Зурканай, может, поймаем. На краю леса я встретил своего десятилетнего сына, который пошел в лес с бабушкой за дровами. В лесу мальчик заметил горного тура. Он был, как уверял мальчик, ранен. Оставив бабушку на дороге, сын побежал за туром. Не знает, сколько бежал, как из лесу ему навстречу вышел огромный медведь. Он вскрикнул от испуга, попятился, а медведь все шел на него. Вот–вот зверь должен был настичь его, оставалось несколько шагов, как раздался выстрел, и медведь заревел и упал, а потом скатился вниз и замер. Тут сын заметил наездника. Испуганный мальчик, не поворачиваясь, побежал в аул.

«Неужели этот разбойник спас моего сына?» — удивился я. «У него, видать, что‑то человеческое еще осталось на сердце», — отозвался кто‑то. «Зато на его руках кровь Гасан–Гусейна и многих активистов. За мной!» — дал команду начальник милиции.

Мы дотемна искали Черного в лесу. Искали следы его коня. Но начало темнеть, и ни Черного, ни его следов мы не нашли. Вернулись в аул, опять допрашивали пойманного: оказывается, с Черным целая шайка из семи человек — беглые воры и убийцы, а поддерживают их в аулах кулаки. Сам Черный с шайкой сидит на одном месте. После каждого привала он укрывался в грузинских горах. Еще мы узнали, что Черный мечтает уехать совсем за море — в Турцию. Но что‑то задерживает его. На чужбине с пустыми руками нечего делать, нужно золото. «Значит, в доме его интересует золото, оно все‑таки есть, но где?» — недоумевали мы.