В теснинах гор

— Это мне? — Абдулатип с восхищением смотрел на красную звезду на папахе Сааду. — А правда, что у Атаева такая же золотая звезда?

— Почему золотая? У него такая же, как эта красная пятиконечная звезда. Она — звезда свободы, а свобода для человека дороже всякого золота. Наша планета состоит из пяти континентов, и со временем все они будут свободны. Революция победит в конце концов везде, все люди будут равны и счастливы. Не будет бедных и богатых. Вот за такую жизнь и борются большевики. Теперь понимаешь?

— Понимаю, — улыбнулся Абдулатип.

— Только за такую жизнь бороться надо. У большевиков и в наших торах много врагов. Ведь богачи не хотят расставаться со своим богатством. Им выгодно, что вот мы, бедняки, на них работаем. Вот они и собрали против красных свое войско из богатеев и их сынков. И верховодит ими имам Гоцинский и полковник Алиханов. Слыхал про таких? — Сааду подмигнул сестре.

— Слыхал. Мне Шамсулвара говорил. Его отец, Нурулла, тоже, говорят, за красных партизан.

— Вот и хотят Гоцинский и Алиханов, чтобы навсегда оставались одни богатыми, а другие бедными. Только это им не удастся. Красные партизаны с такими вот звездочками одолеют их… Вот, надевай. Это тебе от товарища Атаева. Искали на складе поменьше, да не нашли, — и он протянул изумленному Абдулатипу новые блестящие кирзовые сапоги. Он вертел их так и этак, все еще не веря, что они теперь принадлежат ему.

— Насовсем мне?

— Конечно. Обмотай ноги портянками, они внутри сапог. Ну, как, нравятся?

— Еще бы. У меня таких никогда еще не было. — Абдулатип завернул портянки и сунул ноги в сапоги. Встал, удивленно посмотрел на себя, сделал несколько шагов. Как гордо чувствовал он себя в этой неожиданной обновке, аж дух у него захватывало от волнения. И хоть сначала ему не очень‑то удобно было в них, ведь ноги его привыкли к разношенным чарыкам отца, где половина ноги была босая, он не выдал своего чувства, терпеливо стоял, с восторгом глядя на свои сапоги. Вот бы взять их под мышки и унести домой.

Довольный и счастливый, Абдулатип вышел во двор крепости. Там в разгаре были ученья. Атаев обучал партизан ездить верхом, метко стрелять и на скаку рубить шаткой. Теперь он был в военной форме, с маузером, с шашкой на боку, в серой папахе с красной звездой. Конь его серой масти, пританцевывая, описывал круги по широкому двору. Вот он, словно подстегнутый, стремительно рванулся вперед, Атаев выхватил из ножен шашку, рубя направо и налево палки, рядами воткнутые в землю. Абдулатип с восхищением смотрел на него. Вот Атаев на скаку соскочил с коня и, подойдя к молодому партизану, велел повторить то, что делал сам. Засмотревшись на Атаева, Абдулатип даже забыл про свои новые сапоги. Вспомнив, подумал: «Расскажу Шамсулваре, какой он смелый и добрый».

— Доброе утро, герой! — услышал он над собой голос Атаева, — Как сапоги? Не жмут?

— Нет..

— Гимнастерку и шапку тоже надо бы ему, — сказал он стоявшему рядом Сааду.

— Надо будет поискать.

— Поищи, поищи. Скажи Амедазе, чтобы не жадничал.

Вскоре Сааду принес гимнастерку и кубанку, правда, не новую, но зато со звездочкой. Гимнастерка была велика, и Абдулатип, надев ее, подвернул рукава. А вот кубанка оказалась маловата.

— Ну и голова у тебя, как корзинка, — смеялся Сааду.

— Может, в этой голове и мысли большие будут, — улыбнулся Атаев. — Станет наш орленок ученым.

— Конечно, будет, если там не солома вместо масла, — засмеялся Сааду, легонько щелкнув Абдулатипа по лбу. — Ого, да тут, видно, точно масло. На вот, эта папаха побольше будет, — и он надел Абдулатипу другую папаху. Она оказалась в самый раз, но звездочки на ней не было.

— А звездочка?

— Вот тебе и звездочка, герой, — сказал Атаев, протягивая ему красную, блестевшую на солнце звезду. Пусть всегда тебе светит. И в погоду, и в ненастье. А хороших дней у тебя будет больше. Я уверен.

В новых сапогах, в большой солдатской гимнастерке, в кубанке со звездочкой Абдулатип шел рядом с Сааду гордый, повзрослевший, время от времени трогал рукой звезду на папахе, словно боясь, на месте ли она. В крепости было шумно. Партизаны готовились к боям, чистили оружие, одежду, готовили лошадей. «Смотри ты, от земли едва видать, а тоже воевать собрался», «Рано ему еще порох нюхать», — слышал он вокруг себя. Сааду остановился возле низкорослого черноглазого парня, чистившего пулемет. Около него на корточках сидела Парида, помогала пулеметчику чистить детали. Абдулатип удивился. Парида делала это так уверенно, будто всю жизнь только и занималась этим. Абдулатип с завистью смотрел, как ловко она разбирает детали. «Девчонка, а даже пулемет знает». Проходившие мимо партизаны приветливо кивали Париде. Оказывается, здесь она была любимицей. Абдулатипу не терпелось рассмотреть пулемет, но при Париде он стеснялся расспрашивать пулеметчика. Только когда она ушла наконец с кувшином за водой, Абдулатип присел около молодого парня–пулеметчика.

— А как из него стреляют?

— Очень просто, — парень показал, как ставят ленту, берут прицел.

— Учишься? — подошла к ним Парида. — Я тоже умею.

У Абдулатипа загорелись глаза. Как бы ему хотелось научиться стрелять из пулемета. Прежде всего он направил бы его на Издаг, вот бы она испугалась. «Не убивай, пощади меня, Абдулатип, я дам тебе пирожков из творога». А он бы ответил гордо: «Не надо мне теперь твоих пирожков, теперь и у меня их будет вдоволь».

— Послушай, Абдулатип, — услышал он голос Сааду. — Ты иди домой. Скоро в крепости будет опасно. И ты ступай, Парида. Скажи матери, чтобы была спокойна. Обедов пока приносить не надо, опасно сюда ходить.

— Я безопасную дорогу знаю.

— Это через скалу? Я покажу тебе безопасную дорогу, — погрози. Сааду сестре. — Когда надо будет, я сам приду. А теперь ступайте.

— А кто же будет твою гимнастерку стирать?

— Ничего, сам управлюсь.

— А мне можно остаться, дядя Сааду? — умоляюще глядя на Сааду, спросил Абдулатип. — Я танцевать умею и по–птичьи свистеть могу.

— По–птичьи, говоришь? А ну свистни, — заинтересовался парень–пулеметчик.

Абдулатип обрадовался возможности показать свое искусство. Он старался вовсю: свистел по–соловьиному, кричал, подражая сове. Парида и молодой пулеметчик от души смеялись.

— Будто в лес попал, — сказал сквозь смех пулеметчик. — Где ж ты это так научился?

— Пусть и станцует, — приставала Парида.

— Ну, ребята, на сегодня хватит, — серьезно сказал Сааду. — Вижу, талант у тебя есть, да только сейчас здесь не птицы, а пули свистят. Отправляйтесь‑ка пока не поздно домой. Это приказ товарища Атаева.

«Я не боюсь, буду вместе с большими с белыми драться», — хотелось сказать Абдулатипу, но он не решился: Сааду торопился.

— Идите. Парида дорогу из крепости знает, — и он помахал им рукой на прощанье.

Хоть и неудобно было с непривычки Абдулатипу в новых сапогах, он ходил в них браво, стараясь походить на товарища Атаева. Пусть немного поболят ноги, невелика беда, он и не такое терпел, когда, бывало, болели по ночам занозы. Сколько бабушка копалась иголкой у него в ногах, ища занозу. Бедная бабушка! Глаза у нее видели уже совсем плохо. «Что мне только делать с тобой, — ворчала, бывало, она. — Хоть бы вон мои старые чарыки надел, починила их». — — «Я люблю босиком», — отвечал он обычно, и хоть намерзшие за день ноги ночью неприятно горели и чесались, он не жаловался. И теперь он потерпит, зато у него вид настоящего партизана — и гимнастерка, и папаха со звездой, только вот, правда, брюки в заплатках, но это ничего. Ведь гордость горца в папахе и сапогах. Да еще в коне. Его у Абдулатипа пока что нет, но он подрастет, пойдет сражаться с белыми, тогда и коня ему подарит товарищ Атаев.

Четверг был базарным днем. Со всех аулов верхней Аварии, словно муравьи к дождю, стекались горцы на Хунзахское плато, что рядом с крепостью. Казалось, яблоку здесь негде упасть. Кого только здесь не было! Пудахарцы со своими знаменитыми кинжалами и ножами. «Спешите покупать, люди добрые. Чудесный кинжал из амурзгинской стали! И волос рассекает. А какой это горец без кинжала. Спешите покупать!»