В теснинах гор

Абдулатип с жадностью набросился на хинк, запивая его сывороткой. Хоть бы еще кусочек хинка дала, а то совсем голодным останешься. Но Издаг не обращала внимания на его просящий взгляд.

Живот у Абдулатипа раздуло от сыворотки, но сытости он не чувствовал. Голодный встал из‑за стола. На веранде у него была постель из сена. Покрывался старой отцовской буркой. Мальчик лег на крепкое, слежавшееся сено и завернулся в бурку.

Над аулом нависли свинцовые тучи, с горы Акаро дул прохладный ветер. Возвратившиеся с полей аульчане сидели на верандах, вели бесконечные разговоры о хозяйстве, где‑то плакал ребенок. «Тоже, наверно, голодный», — с тоской подумал Абдулатип. Ветер донес до него с какого‑то очага запах вареного мяса, а вскоре из своей кухни запахло творожными пирожками. Абдулатип представил, как Издаг поворачивает на сковороде жареные пирожки, смазывает их маслом и складывает в глубокую миску. Хоть бы один пирожок дала. Так нет же, отправила его спать. Стараясь не думать о пирожках, он с головой закутался в бурку, чтобы не чувствовать их дразнящий запах. Но запах этот проникал и под бурку, тревожил его. Абдулатип мысленно взял пирожок, помакал в приправу из меда и ленкудряша и откусил вкусный горячий кусок. Но это не утолило его голодный желудок. Он сбросил бурку, поднялся и подошел к двери кухни. Она была закрыта изнутри. Абдулатип взял стоявшую на лестнице корзинку, которую специально ставили здесь, чтобы теленок не поднялся на веранду, и, поставив на нее табуретку, влез и заглянул в окно кухни. От горы горячих румяных пирожков шел пар. Издаг, засучив рукава, сняла со сковороды последний пи рожок, смазала его маслом и положила сверху. Потом села к столу, помакала пирожок в урбеч и принялась есть. Абдулатип облизнул обветренные губы. «Сколько яге у нее пирожков!» Издаг произнесла «бис–мила» и откусила пирожок. И тут корзина под ногами Абдулатипа качнулась, и он рухнул на веранду. Испуганный теленок, жалобно помычав, шарахнулся в сторону. Из кухни с криком выскочила Издаг. Увидев отлетевшую в сторону табуретку, она поняла, в чем дело.

— Ах ты, бродяга, караулишь за мной! — схватив корзину, она изо всей силы ударила ею по голове Абдулатипа. Не решившись сопротивляться, он спрыгнул с веранды и бросился вон с отцовского двора по мокрым от дождя улицам.

Северный ветер охапкой сыпал на Абдулатипа холодные капли дождя со снегом. Он стоял у разрушенной стены бабушкиной сакли у края кладбища, дрожа от холода, не зная, куда двинуться. Если бы бабушка была жива, он бы не был таким одиноким. Правда, в ауле у него есть друг. Это Шамсулвара, сын лудильщика Нуруллы. Но он не решился пойти к нему. Ведь Издаг, верно, уже ищет его, и первым делом она явится к дяде Нурулле. А ищет она его не потому, конечно, что ей жаль его, а чтобы перед отцом его выглядеть заботливой матерью. Ведь и раньше не раз бывало: обидит его, выгонит из дома, а потом идет искать, если отец должен вернуться. «Если б вы только знали, что за характер у этого катилаевского паршивца. Обругает меня и убежит, а мне бегай, ищи его», — жаловалась она соседкам. Вот и теперь, жадюга, видно, вышла искать его. Но он ни за что не пойдет домой. Но стоять тут у разрушенной стены тоже не так уж приятно, он весь промок и дрожит как осиновый лист. И кладбище здесь рядом. Еще бабушка, бывало, рассказывала, что люди умирают, а души их выходят по ночам из могил и бродят за милостынью. Они, мол, голодают, и им достаточно хотя бы понюхать запах хлеба. А у него даже крошки хлеба нет. Тогда призраки — души мертвых могут убить его. Надо поскорей уходить отсюда. «Хорошо взрослым, — думал Абдулатип, — они могут пахать, стены класть, и им деньги платят». А что он может? Вот если бы умел танцевать на канате, как приезжий артист из Цовкра. Он до сих пор помнит, как танцевал тот парень с талисманами на груди. Тогда весь аул бросал ему монеты. Абдулатип поежился от холода. «Да ведь я же могу телят пасти, — вдруг с радостью подумал он. — Как же я сразу не догадался. Ведь пас же в том году, как заболел аульский пастух. Пойду чабанить в соседний аул. Пусть проклятая Издаг ест свои пироги. А я больше не вернусь сюда». Приняв такое решение, Абдулатип уже двинулся было в путь, как со стороны кладбища послышался вдруг стук копыт. «Может, призрак?» — Абдулатип прижался к стене. Всадник скакал прямо к нему.

— Садам! Что ты стоишь здесь под дождем? Да еще босиком. Как тебя мать выпустила сюда в такую погоду?

— У меня нет матери, — заикаясь, ответил Абдулатип. Зуб на зуб не попадал у него от холода и испуга.

— Вижу, дела у тебя неважные, браток, — сказал верховой. — Поднимайся‑ка ко мне. — Крепкими руками он поднял Абдулатипа и посадил перед собой на седло, накрыв мокрые плечи мальчика шершавой буркой. Ногам сразу стало тепло от боков лошади, Абдулатип согрелся. Приятно раскачиваясь в седле, он сквозь дремоту чувствовал, как стучат по бурке капли дождя, но теперь это даже успокаивало его, под буркой было тепло и сухо.

— Родителей, говоришь, нет? — сквозь сон услышал он голос путника.

— Отца дома нет, уехал. Мачеха одна.

— Да, незавидное твое положение, — сказал путник. — Но все же мужчине не подобает убегать из дому. Если вернется отец, будет, наверно, искать тебя.

— Он хороший, — признался Абдулатип. — А мачеха злющая и жадная. Как аздаха[7].

— Как аздаха, говоришь, — улыбнулся путник. — Смотри ж ты. Но все ж она мать тебе, нехорошо при посторонних говорить о ней плохо. А теперь слезай, приехали, — и он снял с его плеч бурку.

Только теперь Абдулатип заметил, что они приехали в крепость. У ворот стоял часовой. Он удивленно посмотрел на мальчика.

— Где ты этого героя подобрал, Сааду? — спросил часовой у путника.

— На дороге нашел. Вот вышел, говорит, с царством мачехи бороться.

— А! Я‑то думал — он за революцию приехал бороться к красным партизанам.

Абдулатип уже не раз слышал это слово — революция, но еще не понимал его смысла. Бедные произносили его с надеждой и гордостью, богатеи же из верхнего аула, торговец Дарбиш, владелец харчевни, и его мачеха Издаг — с раздражением и испугом. Чаще всего это слово Абдулатип слышал от отца Шамсулвара, лудильщика Нуруллы. Как‑то при нем Нурулла рассказывал о красных партизанах, об их командире Атаеве. Будто однажды Атаев приехал в свой родной аул и направился прямо в гости к своим бывшим недругам, богатеям этого аула. Те решили проучить гяура — большевика. Заперли ворота и спустили с цепей двух огромных волкодавов. Сидевшие за богатой трапезой гости приготовились к интересному зрелищу: вот сейчас псы разорвут большевика. Но Атаев не растерялся: ударом шашки разрубил одного волкодава, другому размозжил голову сапогом и вышел из этой переделки героем. Гости хозяина дивились храбрости красного гяура. Абдулатип представлял его высоким, как гора, и сильным, как лев. От голоса его содрогнутся скалы и рухнет вниз снежный обвал. И когда теперь Сааду сказал совсем просто: «Сначала зайдем к товарищу Атаеву», Абдулатип удивился и растерялся. Ребята в ауле говорили, что на лбу у Атаева — золотая звезда. Вот сейчас он увидит этого необыкновенного человека. Будет что рассказать ребятам в ауле — ведь каждый из них мечтал увидеть живого Атаева.

Сааду зашел в комнату, вслед за ним и Абдулатип. У низкого деревянного стола сидели двое и ели картошку в мундире. Один из них, смуглолицый, с маленькими черными усами. Из‑под сросшихся лохматых бровей озорно поблескивали большие карие глаза. Другой был светлый, с голубыми глазами и казался выше первого.

— С приездом, Сааду, — сказал, вставая, смуглолицый и протянул Сааду руку. Другой тоже привстал, говоря что‑то на непонятном Абдулатипу языке. «Где же Атаев?» — думал Абдулатип, с удивлением глядя на них. Ни у того, ни у другого нет на лбу золотой звезды, и ростом они небольшие, как бедные аульчане. Они тоже обратили внимание на мальчика.

— А это кто же? Новый красный партизан? — смуглолицый кивнул Абдулатппу.

7

Змея из горской сказки.