Мерфи (другой перевод)

В его обязанности входило стелить постели, носить подносы, производить регулярную уборку, производить экстраординарную уборку, считывать показания термометров, записывать показания в историю болезни, мыть прикованных к постели, давать лекарства, прослеживать их действие, согревать утки и судна, снижать жар, кипятить кляпы, в случае сомнения — стерилизовать, оказывать почтение и подчиняться старшему медбрату, служить верой, правдой, руками и ногами доктору, когда он придет, иметь приятный вид.

Он никогда не должен упускать из вида, что имеет дело с пациентами, не отвечающими ни за свои действия, ни за свои слова.

Он никогда, ни под каким предлогом, не позволит себе действовать под влиянием оскорблений, сыплющихся по его адресу, какими бы грязными или незаслуженными они ни были. Так часто видя сестер и братьев и так редко доктора, пациенты, что естественно, считают первых своими мучителями, а последнего — спасителем.

Он никогда, ни под каким предлогом, не допустит грубого обращения с пациентами. Обуздание и насилие порой неизбежны, но должны всегда проводиться с беспредельной нежностью. Это ведь в конце концов приют милосердия. Если он не может в одиночку справиться с пациентом, не причинив ему боли, пусть он позовет на помощь других медбратьев.

Он никогда, ни под каким предлогом, не должен упускать из вида того факта, что он существо, не имеющее права самостоятельного действия. Он не правомочен по собственному почину регистрировать те или иные факты. В ППММ не существует никаких фактов, кроме тех, что санкционированы доктором. Вот, скажем, простой пример — вдруг возьмет и, возмутительное дело, скоропостижно умрет пациент, как это иногда непременно случается даже в ППММ, нечего ему и воображать что-нибудь подобное, когда он будет посылать за доктором. Ни один пациент не является умершим, покуда его не осмотрел доктор.

Он никогда, ни под каким предлогом, не вздумает пренебрегать обязанностью держать язык за зубами. Милосердие Приюта милосердия — дело частное и не подлежащее разглашению.

Таковы основные пункты, которые надлежит постоянно держать в голове. Другие подробности служебного распорядка будут объясняться ему по ходу дела.

Его зачислили в корпус Скиннера, на мужскую половину, первый этаж. Часы его дежурства будут с 8 до 12 и с 2 до 8. Заступать завтра с утра. Первую неделю он будет работать в дневную смену, вторую — в ночную. Особенности ночной смены будут объяснены ему в свое время.

Ему выдадут менее выдающееся облачение.

Есть ли у него какие-нибудь вопросы до того, как он перейдет в распоряжение Тиклпенни?

Последовало молчание. Биму все меньше и меньше нравился вид Мерфи, Мерфи ломал голову, подыскивая благовидный предлог для любопытства.

— В таком случае… — сказал Бим.

— Они все признаны невменяемыми? — сказал Мерфи.

— Это не ваше дело, — сказал Бим. — Вам платят не за то, что вы станете интересоваться пациентами, а затем, чтобы вы им приносили и выносили за них и убирали за ними. Все, что вы о них знаете, это та работа, которую они предоставляют вам исполнять. Не заблуждайтесь на этот счет.

Впоследствии Мерфи узнал, что невменяемыми признано около пятнадцати процентов здешних пациентов, небольшая группа, избранная лишь по названию, которую лечили с тем же оптимистическим соблюдением мелочных формальностей, что и восемьдесят пять процентов, которые невменяемыми признаны не были. Ибо ППММ — это санаторий, а не дом сумасшедших и не дом слабоумных, и, как таковой, принимает только тех, чей диагноз небезнадежен. Если в результате лечения диагноз переходил в безнадежный, как это иногда случалось даже в ППММ, тогда пациент покидал его, за исключением совершенно особых случаев и смягчающих обстоятельств. Таким образом, если хронический больной (легкое ухудшение констатировалось) был действительно славным малым, тихим, чистым, послушным и платежеспособным, ему могли позволить остаться в ППММ до его естественного конца. Там было несколько таких счастливых случаев, пациентов, признанных или не признанных вменяемыми или невменяемыми, наслаждавшихся всем, чем располагает психиатрическая лечебница, от паральдегида до пойла, без каких-либо тамошних терапевтических мучений.

Лебезя и заискивая от облегчения, Тиклпенни повел Мерфи сначала туда, где он будет спать, а потом в корпус Скиннера.

В двух больших зданиях, одно — для мужчин, другое — для женщин, расположенных на изрядном расстоянии от главного корпуса и на еще большем — друг от друга, были расквартированы сестринский персонал и прочая челядь. Замужние и женатые сестры и братья там не квартировали. На памяти сотрудников ни одна медсестра ни разу не избрала в мужья медбрата, хотя одна однажды была почти вынуждена это сделать.

Мерфи мог выбирать — или жить в одной комнате с Тиклпенни, или занимать одному комнату на чердаке. Они взобрались по лестнице во вторую, и Мерфи с такой решимостью выбрал ее, что даже Тиклпенни почувствовал себя слегка уязвленным. Вообще, для Тиклпении было необычно чувствовать себя уязвленным, а уж безо всякой на то причины, как это было в данном случае, просто беспрецедентно. Поскольку, будь он хоть самой Клеопатрой в последние годы царствования ее отца, Мерфи сделал бы тот же самый выбор.

Причина подобного чудачества не представляется очень веской. Меньше лет тому назад, чем ему было желательно видеть это в своих воспоминаниях, еще в пору первого цианоза юности, Мерфи занимал в Ганновере чердак, недолго, но достаточно долго, чтобы на личном опыте познать все его преимущества. С тех пор он искал на всех высотах другой такой, пусть даже уступающий ему наполовину. Тщетно. Что сходило за чердак в Великобритании и Ирландии, было на самом деле не более чем мансардой. Мансардой! Как могло возникнуть подобное недоразумение? Подвал и тот был лучше мансарды. Мансарда!

Но чердак, который он увидел теперь, не был мансардой — даже и крыша его не была мансардной, — а был истинным чердаком, не то что не уступающим наполовину, а вдвое лучше ганноверского, поскольку вдвое меньше. Его потолок и внешняя стена составляли единую плоскость — великолепный разлив белизны — с наклоном под идеальным углом самой пологой траектории, в которой было прорезано маленькое слуховое окно с матовым стеклом, идеальное в отношении затенения днем от солнца и открывания ночью под звездами. Кровать, такая низкая и с такими разболтанными пружинами, что даже без груза проседала в середине до земли, была втиснута вдоль линии соединения потолка с полом, так что Мерфи был избавлен от необходимости переставлять ее. В добавление к кровати на чердаке имелся один стул и один ящик — не комод с ящиками, просто сундук. Громадная сальная свеча в головах кровати, прикрепленная к полу ее собственным оплывшим воском, устремляла фитиль в небо. Этого единственного освещения было более чем достаточно для Мерфи, настрого отказавшегося от чтения. Но он решительно возражал против отсутствия там какого-либо отопления.

— Мне нужен камин, — сказал он Тиклпенни, — я не могу жить без камина.

Тиклпенни весьма сожалел, но считал совершенно невероятным, чтобы Мерфи был предоставлен на чердаке камин. На эту верхотуру не было проведено ни труб, ни проводов. Единственной возможностью казалась жаровня, но Бим вряд ли разрешит ему держать жаровню. Мерфи увидит, что в таком тесном пространстве на самом деле нет никакой необходимости в камине. В таком помещении от огня мигом сделается духота.

— Придя сюда, я делаю тебе одолжение, — сказал Мерфи, — и все еще готов его сделать, но без камина — нет.

Он пустился рассуждать о трубах и проводах. Не в том ли и состояла вся прелесть труб и проводов, что их можно тянуть и тянуть? Не была ли их главной чертой та легкость, с которой их можно было тянуть дальше? Какой вообще смысл связываться с трубами и проводами, если ты в случае необходимости не можешь без зазрения совести протянуть их дальше? Разве они не вопиют о продлении? Тиклпенни думал, он никогда не остановится, лихорадочно повторяя одно и то же на множество слегка различных ладов.