Страница 57 из 65
Сагачок выслушал мое приказание, блеснул иронически своими плутовскими глазами и категорически заявил, что жизнь ему не надоела еще, чтобы он шел в пьяную толпу.
Я повторил приказание, но он ответил, что, хотя бы я расквасил ему нос, как печеную грушу, и посадил на месяц в холодную, – он все равно не пойдет на свою погибель.
Что мне оставалось делать?.. Я хладнокровно сказал ему:
– Ну оставайся, если ты такой трус: я сам пойду.
– Вы сами пойдете? – с беспокойством спросил меня Сагачок. – Господь с вами, ваше в-дие! Вы не знаете наших стручан, пьяные – хуже всякого зверя. Сколько переменилось разного начальства, а бывало, никто за ворота не выйдет, когда столько пьяных. Уж какой здоровый и храбрый был пристав Каламацкий, а пошел раз усмирять пьяных и закаялся: насилу мы с десятскими вызволили его от рассвирепевшей толпы. Целых две недели лежал после этого, бедняга.
Я вышел из кухни и пошел к корчме. Не успел я открыть калитку со двора на площадь, как меня кто-то схватил за рукав мундира. Я оглянулся. Передо мной стоял Сагачок, и в серой мгле ночи видно было, как он волновался.
– Пане, прошу, молю вас, не идите туда, – прерывающимся голосом заговорил он. – Вы не знаете нашего народа: убьют вас, и дети сиротами останутся.
– Не беспокойся, иди спать на сеновал, – и я захлопнул калитку.
Но не успел я сделать двух шагов, как Сагачок был уже рядом со мною и, чуть не плача, говорил:
– Ну, если вы такой упрямый, то – хорошо: я тоже иду с вами. Пускай меня убьют, а я буду защищать вас до последних сил.
Было что-то трогательное и смешное в этом, но я знал, что Сагачок при своих понятиях о водворении порядка был бы весьма нежелательным для меня защитником в пьяной толпе, а потому строго повторил ему приказание идти спать, пригрозив, что, если он ослушается, я сейчас велю десятским посадить его в холодную.
Зная психику пьяной толпы, я спокойно подошел к первым рядам, поздоровался и направился к корчме, обходя не замечавших меня стручан. Шум постепенно утих, но толпа с заметной враждебностью начала окружать меня стеною. Я подошел к корчме и крикнул продавца. В то время евреям уже нельзя было содержать шинков и продавцом водки от владельца завода состоял бойкий рязанец Прохор Тимофеевич. Он быстро подбежал ко мне и, встряхнув волосами, спросил:
– Что прикажете, ваше в-дие?!..
Я сказал ему, что пора бы прекратить торговлю, так как может случайно наехать контролер, и тогда будут крупные неприятности и ему, и владельцу завода.
Прохор Тимофеевич стал уверять меня, что своевременно закрыл торговлю, а если корчма освещена, то просто потому, что в Стручках сегодня высокоторжественный день, так и выразился, плут, – высокоторжественный день.
Я сделал вид, что поверил ему, и обратился к ближайшему стручанину с вопросом, какое у них сегодня торжество? Не ожидавший вопроса стручанин так растерялся, что даже стал пятиться от меня, пугливо озираясь. На выручку ему выступила какая-то бойкая вертлявая бабенка, которая принялась мне рассказывать, как они, сестрички, на свои средства соорудили «фигуру» и освятили ее. Я похвалил их богоугодное дело и высказал восторг по поводу художественного исполнения «фигуры». Это сразу расположило в мою пользу всех сестричек, которые тесным кольцом окружили меня. Я стал расспрашивать, кто делал «фигуру», сколько стоила работа и т. п., а сестрички наперерыв друг перед другом отвечали мне.
Завязался разговор. Должно быть, я успел завоевать большие симпатии сестричек, так как ближайшая моя соседка вдруг вытащила из-за пазухи бутылку водки и рюмку и предложила мне выпить «по маленькой». Когда я сказал, что не пью водки, сестрички наперерыв друг перед дружкой стали мне предлагать то запеканки, то вина, то пива, то, наконец, квасу. Я выпил стакан квасу, похвалил его качество и попросил другой стакан.
Тем временем Прохор Тимофеевич успел уже потушить огонь в корчме, что, видимо, не понравилось некоторым из стручан, так как они подошли и стали стучать в дверь. Прохор Тимофеевич, желая, вероятно, демонстрировать свою исполнительность в отношении обязательных постановлений, налетел, как бык, на назойливых стручан, которые благородно ретировались в толпу. Я спросил, кто и зачем стрелял из ружья? Оказалось, что стрелял Никитка Лысый по поводу торжества, а просили его об этом все сестрички. Затем я заговорил о полевых работах и заметил, что пора бы уже ложиться спать – отдохнуть перед завтрашним трудом. Все согласились со мною, и я, пользуясь этим, пожелал всем доброй ночи и направился домой. Толпа чинно стала расходиться.
– Ну, вот так штука!.. – услыхал я за собой голос Сагачка.
– Ты чего здесь? – строго спросил я.
– А как вы пошли в толпу, то и я пошел следом за вами и на случай буйства захватил с собой вот что.
При этом Сагачок торжествующе вынул из-под полы небольшой железный болт.
Я подумал, что гораздо легче сладить с пьяной толпой, чем с оригинальным сотским Сагачком.
Hа другой день, приструнив Прохора Тимофеевича и Никитку Лысого, я выехал для ознакомления с полицейскими участками и деятельностью урядников на местах. Домой вернулся ночью, но Сагачка не застал, и на мой вопрос – где он? – десятский высказал обидное предположение, что, «верно, шляется где-нибудь по бабам»…
Утром, когда я вышел к чаю, жена сообщила мне, что ночью между Сагачком и несколькими парнями возникла драка на почве ухаживания за солдаткой Мартой, и парни так поколотили Сагачка, что он еле живой лежит теперь на сеновале. Об этом ей рассказала служанка Афия, которая сама не равнодушна к Сагачку и радуется, что ему хорошо досталось за Марту.
Я тотчас пошел на сеновал. Сагачок лежал в разорванной, местами окровавленной рубахе с лицом черным от кровоподтеков. Усы его не торчали задорно по-московски, а сбились в комок, и казалось, словно маленький ежик сидел на его вспухнувшей губе. При моем входе Сагачок поднялся и отрапортовал, что с ним случилось несчастье: шел ночью из Токаревки через каменоломни, упал в заброшенную известковую печь и сильно расшибся, особенно же повредил лицо, и Сагачок испытующе посмотрел на меня, какое впечатление произвели его слова. При этом особенно вспухший левый глаз его уморительно косил в сторону, и казалось, кому-то лукаво подмигивал.
Я спросил Сагачка – разве дорога к солдатке Марте идет через токаревские каменоломни?
Кажется, если бы я разразился самыми отборными ругательствами, Сагачок хладнокровнее перенес бы их, чем мой – каюсь, коварный вопрос.
– Это Афия, подлая баба, наплела вам! А чтоб ее черти рогатые взяли на самое дно ада, басурманская она душа, ведьма короткохвостая, – сердито ругался Сагачок, а левый глаз его все лукаво подмигивал…
Я остановил поток его ругательств, пристыдил, сделал выговор и в заключение сказал:
– Тебя следует посадить в холодную, но я этого не сделаю: пускай все стручане видят, как тебя хорошенько отделали парни, и смеются над таким глупым сотским…
Должно быть, слова мои задели самолюбие Сагачка, потому что он пробормотал:
– Пускай попробуют смеяться…
Несколько дней Сагачок был трезв и исполнителен, и даже с ловкостью опытного сыщика напал на след вора, похитившего у стручанского батюшки наборную упряжь. Но по мере того, как на лице его заживали кровоподтеки, Сагачок входил в свою колею и однажды вечером вернулся таким пьяным, что затянул «журавля», стал заигрывать с Афией, которая доила коров, и разлил удой молока.
Вскоре он, как говорится, выкинул хорошую штуку. Дело было так.
Гуляя вечером по двору, я вдруг услышал у калитки резкий женский голос, произносивший ругательства, и внушительный окрик Сагачка:
– Иди, иди, не ломайся, старая «шкапа».
– Кто старая «шкапа»?.. Я?.. А чего ж ты, ирод проклятый, подмазываешься к этой самой «шкапе»? А, скажи? Уж и отделает тебе бока мой Савка, увидишь, как отделает!..
Калитка отворилась, и во двор, как ветер, ворвалась молодая красивая бабенка в сопровождении Сагачка, который немедленно отрапортовал мне, что эта самая бабенка, жена известного разбойника Савки, нарушает санитарию.