Страница 37 из 65
В летнее время стекавшиеся сюда для радостных встреч «друзья» имели возможность «прохлаждаться» на чистом воздухе в небольшом садике при трактире, где имелось несколько палаток, которые были всегда заняты.
Был летний вечер. В трактире было шумно и людно, а в садике, по обыкновению, все палатки были заняты посетителями. В одной из палаток, расположенной как бы на отшибе, сидела «невелика, но честна компания», состоявшая из трех человек. Один из них был рыжий, высокий и плотный человек с красным обветренным лицом и маленькими тревожно, но и хитро бегающими глазами. Он был одет в «спиджачную» пару и с виду походил на торговца средней руки. Это был известный взломщик, имевший кличку Рудой. Другой его собеседник, юркий и черный, с большими карими, слегка навыкате, нахальными глазами, пользовался в Поволжье, где обыкновенно оперировал тоже по части взломов, завидной репутацией громилы, пред смелостью и искусством которого пасовали самые непреступные хранилища, благодаря чему и кличка у него была соответствующая, а именно – Динамит.
Третий, веснушчатый и рябой, с густою шапкою русых всклокоченных волос, имел самый простоватый, наивный вид. Широкий полуоткрытый рот его почти никогда не закрывался и часто растягивался в широкую улыбку до ушей. Видимо было, что парень новичок, парень-«рубаха». Этот так и звался по имени своему Микиткой.
Вся компания была хорошо навеселе, но не пьяна. Говорил больше «Динамит» и, как видно, правил за старшего. Сидел он развалясь «фертом» и говорил авторитетно, тогда как Рудой прятал глаза и, хотя для видимости поддакивал, но видно было, что он критически и недоверчиво относится к россказням соседа. Зато Микитка слушал всем своим существом, то уставившись прямо в рот рассказчику, то, не будучи в состоянии скрыть своего восторга или удивления, откровенно восклицал:
– Ишь ты!.. Ну, жох!.. Эко молодец!..
– Да, так вот, други мои, какие дела были, – закончил Динамит и, стукнув своей рюмкой о рюмки соседей, лихо опрокинул ее в рот и закусил редиской!
– Дела, что и говорите, хорошие, – поддакнул Рудой, – да оно, коль правду молвить, и у нас не без делов; ну а только теперь в городе опасливо стало.
– Чего так? – промолвил Динамит.
– Да все из-за собак этих проклятых; таких, друг ты мой, псов завели, что никуда от них не спрячешься, беда, да и только.
– Это что при полиции состоят? – полюбопытствовал Микитка.
– Они самые.
– А давно они у вас?.. Много их? – живо заинтересовался Динамит.
– С полгода как привезли, да за это время наших десятка с два уже запрятали. А собак двое Рекс да Хват.
– Тэ-экс… Кобели, значит, оба?
– Кобели, да такие проклятые… Тут недавно двое ребяток одну лавку обработали, да «фомку» ненароком забыли; ну вот понюхал «фомку» тот кобель, да по следу, по следу за ими – и не успели молодцы в леску оглядеться, а полиция уже и там, – один-то было наутек, да куда там – так кобель на загривок и насел.
– Тэ-экс, тэкс, – серьезно проговорил Динамит, очевидно что-то обдумывая.
– Кабы не в городе, так оно куда способнее было бы, – проговорил Рудой, бросая искоса взгляд на Микитку.
– Ну а как же, само собою, – вдруг воодушевился последний, – да я уж тебе говорил, уж ежели на хуторе у поповны не попользоваться, так уже и где больше. Взять тебе первое, – начал загибать пальцы на руке он, – что старушка она одинокая, а ежели и держит девку да работника, так они на кухне, на другой половине живут, а опять второе, старушка скупущая, и всякого у ней добра этого наприпасено ужасти, а опять же…
– Какого добра? – перебил презрительно Динамит.
– А всякого – что тебе платьев всяких, полотна…
– Да деньги-то, деньги есть?
– Ах ты!.. Да как же деньгам не водиться, когда у ей вся округа позычает: и попы, и помещики какие, так одно слово до ей, до Агафьи Ивановны, и идут. А деньги у ей в похоронной железной шкатулке упрятаны, а шкатулка та в комнате к полу привинчена…
– И ты знаешь где? – продолжал допытываться Динамит.
– Вот так! Да как же не знать, коли я ту шкатулку из садового окна в лучшем виде оглядел.
– Ну, это, гляди, дело и подходящее будет, – промолвил Рудой, – ведь ты, кажись, там в работниках служил?
– А как же, всего с месяц как рассчитался…
– Ну а собак там много? – осведомился Динамит.
– И по собачьей части лафа – один кобель Полкан старый на цепи бродит, да и с тем мы знакомы. Да что там говорить – клад, одно слово клад. Вот только насчет шикатулки не знаю уж как, а только работница говорила, что страх упористая и агромадная.
– Ну, на этот счет не твоя забота будет, – усмехнулся Рудой, тогда как Динамит только фыркнул носом.
– Меня вот только псы-то полицейские больно смущают, – заговорил Рудой, – как приволокут их туда, так они за тобой и урежут, и под землею от них не спрячешься.
– Э-э, полно, брат, – хлопнул его по плечу Динамит, – я такую штукенцию изобрел, что и псов, и полицию с носом оставим…
Ловкий парнишка половой, на лету подкинув на соседний стол поднос с чайниками и перекинув салфетку под мышку, подлетел к нашим знакомцам и, кладя счет и как бы прибирая посуду, шепнул Рудому:
– Хозяин велел по счету получить и передать, что «поваренок зашел».
Рудой переменился в лице – тревога вспыхнула в его глазах, и он даже слегка побледнел.
– Уходить надо скорей, – шепнул он товарищам, и, быстро расплатившись, они юркнули за палатку, прошли за дом и через небольшую калитку вышли на пустопорожнее место, а оттуда на глухую улицу.
Впрочем, тревога на этот раз оказалась фальшивою – зашел постовой городовой, выпил стаканчик водки и, увидав, что все благополучно, ушел.
II
Хорошо и покойно жилось на своем небольшом хуторе вдове священника, Агафье Ивановне Амивоновой. Дети у нее все примерли, а после смерти мужа ей досталось, кроме полутораста десятин земли и большого дома на селе, тысяч до двадцати денег. Дом Агафья Ивановна сдала, а сама переселилась на хутор и зажила припеваючи, отдавая большую часть земли в аренду и ссужая окрестных жителей деньжонками из заветной шкатулки, прочного и надежного железного ящика, привинченного к полу ее спальни. И потекли обильною струею денежки в шкатулку бережливой старухи.
Хозяйство у Агафьи Ивановны было порядочное, что и вынуждало ее держать работника и работницу. К ним она относилась хорошо, по-божески, но пьянства не допускала и за это самое «художество» и выпроводила старательного Микитку.
– И как это вы не боитесь, Агафья Ивановна, жить так, самой на хуторе, да еще и деньги при себе держать? Ведь не ровен час… – говорили знакомые.
– И что ты, что ты, – махала руками старушка на говорившего, – чур тебя, чур, ишь что выдумал. Да кто таки решится меня, бедную старуху, обидеть, а деньги – так разве они у меня – какие остались крохи после мужа – все добрым людям раздала – так-то.
«А может быть, и впрямь старушке опасаться нечего?» – думали знакомые…
Душный летний день лениво угасал на западе. Длинные тени ложились от всех предметов; все длиннее и длиннее становились они и наконец слились и потонули в надвигавшихся сумерках. На хуторе доили коров, загоняли скот, но прошел еще час, и сумерки сменились ночною тьмою, и все кругом успокоилось. Только через закрытые ставни старухи выползает неяркий бледный свет не то от лампады, не то от свечи. В парусиновом капотике и черном платочке на голове она сидит маленькая, согнувшись на полу у железной шкатулки, и дрожащими костлявыми руками жадно перебирает толстые пачки денег. Бледный, трепещущий свет тоненькой восковой свечи, прилепленной к шкатулке, освещает ее худое, сморщенное лицо с выбившимися из-под платка седыми прядями волос и глазами, то горящими алчным блеском скряги, то вдруг вспыхивающими страхом при всяком незначительном шорохе.
– Без одной двадцать тысяч, – едва слышно шепчет старуха, – теперь, как привезет завтра о. Василий тысячу, надо будет и впрямь в город отвезти, уж очень боязно с ними-то.