Страница 34 из 65
– Да, дали место даром и устроили склеп.
– Ну что же, и за это спасибо, хотя мне кажется, что покойный Сергей Иванович большего заслужил от города.
– Эх, Василий Максимович, дайте срок, все уляжется; пройдет год, много три, и оценят наши услуги перед царем и отечеством. Неужели вы думаете, что не будет конца этой дикой вакханалии «товарищей». Нет, он будет, и очень скоро. Я глубоко верю в наступление более светлого будущего для нашей полиции, хотя, правда, как будто нарочно, оттягивают реформу, благодаря чему в полиции по-прежнему царит самоуправство высших и дикость низших ее чинов, но все это временно, и Бог даст, в самом близком времени наступит новая эра нашей службы и нашей жизни.
– Да, а пока нас будут выгонять со службы без суда, а если мы будем оставаться и служить, то нас будут бить по примеру нашего дорогого Сергея Ивановича.
– Эге, Василий Максимович, да вы скептик, больше чем я думал, если мы ко всему будем относиться отрицательно, то не следует служить; что же касается частых убийств наших сослуживцев, то ведь это делается в кровавом чаду политических неурядиц, как любят выражаться «товарищи», и, может быть, мы, скромные герои будничной жизни, будем с течением времени служить памятником и примером непоколебимости старой, неустроенной, но доблестной русской полиции, и наши преемники, новые полицейские чиновники со специальным образованием, помня наши заслуги, дадут нам место в своих рядах, где, я уверен, мы так же с честью понесем свое полицейское знамя.
Разговаривая, пристав и Василий Максимович вышли за ворота. Городовые ругались с непослушными извозчиками. Экипажи поехали вереницей. Провожавшие гробы рассаживались в закрытые фаэтоны. Певчие, торговцы, похоронные старухи и всякий сброд чуть не дрались, толкаясь и шлепая по грязи. Начинало опять моросить.
Эль-де-Ха
Победителей не судят
Как-то на Святой неделе в богатую усадьбу старичка генерала Якова Тихоновича Радугина понаехало много гостей. Такому съезду благоприятствовала не столько хорошая погода и просохшие дороги, но, главным образом, широкое и радушное гостеприимство как самого генерала, так и генеральши. Про хлебосольство Радугиных ходили целые легенды, чему охотно верилось: так хорошо и просто чувствовалось у них всякому, от важного титулованного губернского предводителя дворянства до вечно заспанного замухрышки – ямщика Петрушки, привозившего к генералу на тощих земских клячах разного рода господ.
И вот только что сели все шумной веселой компанией за большой обеденный стол, как в столовую вошел, звеня шпорами, общий любимец, уездный исправник Тит Михайлович Папенко, и, извинившись за малое опоздание, начал христосоваться от хозяина по порядку со всеми.
Когда он это окончил и сел на своем обычном месте через стол против хозяина, одна из присутствовавших дам высказала в шутливой форме свое удивление по поводу поцелуйного обычая, которого придерживался Тит Михайлович.
– А что же вы видите в этом обычае необычного? – спросил, улыбаясь, исправник.
– Да как же – так-таки с первым встречным, и даже незнакомым, и вдруг… Право, в первый раз встречаю.
– Изволите ли видеть, – возразил исправник совершенно серьезно, – я слишком с большим уважением отношусь ко всем обрядностям нашей церкви и нашим трогательно-прекрасным обычаям старины, и, лобызаясь, поймите – лобызаясь, а не целуясь с каждым встречным, я только этим подкрепляю только что высказанное мною. Особенно свято я блюду этот необычный для вас обычай с тех пор, как благодаря ему остался цел и здрав и не лишился живота моего.
Все заинтересовались словами исправника и просили его рассказать про свое приключение с обычаем, что он и обещал исполнить после обеда.
Свечерело уже, когда гости вышли из-за стола и шумно разместились в гостиной.
– Ну что же, Тит Михайлович, мы ждем, – напомнил хозяин.
– Я готов, господа, но вот в чем дело, просил бы разрешения закурить, а то как-то и не говорится.
– Пожалуйста, пожалуйста! – раздалось кругом.
Тит Михайлович, не торопясь, свернул толстую папироску и, скрывшись в облаках дыма, начал так свой рассказ:
– Вот вы, я думаю, и не поверите, господа, глядя на мою тучную неповоротливую фигуру и зеркальный череп, что лет двадцать пять тому назад ваш покорный слуга обладал стройной фигурой, шапкой густых волос и энергией, которой хватило бы, пожалуй, на десятерых…
– Ну, в этом отношении, Тит Михайлович, – перебил его хозяин, – прожитые вами с тех пор четверть века, кажется, не оказали на вас никакого влияния.
Исправник щелкнул шпорами.
– Нет, Яков Тихонович, то да не то: укатали сивку крутые горы! – И он подавил невольный вздох. – Так вот, четверть века тому назад я служил помощником пристава в одном из южных городов. Родители мои, хотя и происходили из старой дворянской фамилии, но были люди бедные, и я, с трудом дотянув до седьмого класса гимназии, был вынужден прекратить свое образование и поступить на службу, так как надо было и отцу-старику помогать. Вышел я из гимназии, да и поступил в полицию на должность околоточного надзирателя. Мне всегда улыбалась эта служба – раскрывать преступления, преследовать и обнаруживать преступников и стоять на страже общественной безопасности – все это было более чем заманчиво. Работал я усердно, не покладая рук, и начальство, по-видимому, было мною довольно, но, несмотря на это, я по службе вперед не двигался, а стоял, так сказать, на точке замерзания.
Родители мои, как я упомянул выше, были люди небогатые и уже старые. Отец служил делопроизводителем в воинском присутствии, а матушка сидела дома – и вела наше небольшое хозяйство. Оба они были люди очень набожные и нас, детей, воспитали в этом похвальном духе. Бывало, помилуй Бог, руку небрежно для крестного знамения сложить или молитвою заспешить – сейчас остановят, и читай молитвы сначала, что для нас, детворы, ух как неприятно было. В дни Святой Пасхи, вот как и теперь, мы христосовались со всеми, кто бы ни был. Помню – я еще мальчонком был, – возвращались мы с отцом на первый день из церкви. День был веселый такой, солнечный, радостный. Народу на улицах видимо-невидимо. Вот идем мы с ним, с отцом-то, и вижу я, на углу улицы нищий идет, весь в лохмотьях, голова какой-то тряпкой повязана, как глянул на лицо, так – Боже ты мой! Не хочу в вас чувств неприятных возбуждать, а скажу только, что лица у него не было, а сплошная болячка какая-то. И слышу я, как этот ужасный, кланяясь прохожим, гнусавит:
– Христос Воскресе, православные!.. Христос Воскресе!.. Подайте милостыньку ради Христа Воскресшего!..
Стали и мы подходить ближе, а я, хоть и мал тогда был, а сам на отца поглядываю да думаю, как он тут поступит? Гляжу – отец достал монету и к страшному нищему подходит, а тот и ему навстречу радостное приветствие:
– Христос Воскресе!.. Христос Воскресе!
– Воистину Воскресе! – ответил ему отец да, нагнувшись к растерявшемуся нищему, и облобызал его три раза.
Вот бы вы, господа, поглядели, что с тем сталось после столь необычайного для него, истинно христианского, поступка отца! Он вдруг жалобно завыл как-то, взмахнул руками и, схватившись с места, упал к отцу в ноги, пытаясь их поцеловать. Он издавал дикие звуки, слезы градом катились из опухших красных щелей, за которыми скрывались глаза. Он пытался что-то говорить, крестился, кланялся и снова выл, или стонал, но в этих звуках слышались радостные, счастливые нотки.
Этого случая я никогда не мог забыть.
Отличительною чертою отца вообще была доброта безграничная. Он учил нас, что злых людей нет, что Господь всех равно сотворил добрыми, а что суровые условия жизни ломают, озлобляют человека, и он, портясь сам, портит и других. Он говорил, что к ближнему своему надо относиться любовно, стараясь не преувеличивать его отрицательные качества, но наоборот: смотреть на них снисходительно, никогда не забывая, что под этою черною корою всегда пламенеет чудным немеркнущим светом дивная искра Божья и что не утушать ее надо стремиться, а, наоборот, все меры употреблять, чтобы раздуть ее и превратить в пламя, которое могло бы сжечь, испепелить черную кору.