Без злого умысла

— Здравия желаем, товарищ начальник, — тонко и заученно пропел коротконогий потертый швейцар. — По делу или воспарить душой желаете? Алексей Матвеевич сегодня превзошел себя, бифштекс с кровью под грибами во рту так и тает…

Мохов не ответил, только кивнул неопределенно, сделал вид, что не заметил протянутой руки, и почему-то осторожно, с опаской вошел в фойе. Не по себе вдруг стало, чужим, инородным чем-то показалось ему это фойе, выложенное цветастой мозаикой, украшенное большими в витиеватых рамках зеркалами, заполненное гомонящими, по-праздничному одетыми людьми. Но не бежать же обратно на улицу, в самом деле. Из зала знакомо пахнуло продымленным мясом, застоявшимися винными парами, сладкими дорогими духами. Ничто не изменилось в зале с тех пор, как он был здесь последний раз, — месяца три назад. Только, пожалуй, света поубавилось и на столиках, что возле стен, появились крохотные настольные лампочки в симпатичных разноцветных абажурчиках. Уютней стало, глаз отдыхает.

Разглядывая зал, он ощутил вдруг то привычное, приятное чувство приподнятости, которое свойственно каждому знающему себе цену мужчине, когда он появляется среди нарядных хорошеньких женщин и их кавалеров и краем глаза ловит на себе оценивающие взгляды этих женщин и ревнивые, хмурые взгляды их спутников. Только сейчас он сообразил, что выглядит, наверное, помятым, взъерошенным и совсем не привлекательным. Весь вечер он и не вспоминал, не думал, как смотрится со стороны, ему было просто наплевать на это, а вот теперь…

Он вернулся в фойе, неторопливо подошел к зеркалу и со страхом взглянул на свое отражение. Но нет, как ни странно, все было как полагается: черные брюки, голубая рубашка с распахнутым воротом, отлично пригнанный серый твидовый пиджак, загорелое худое лицо с глубокими глазницами, плотно сжатые губы. Только вот вздувшиеся желваки на резких, сухих скулах и чуточку затравленный взгляд всегда спокойных внимательных глаз выдавали его состояние. А так все в порядке, хорошее лицо, без аномалий, уверенная, чуть небрежная манера держаться. Нет, действительно все в порядке. Мохов ухмыльнулся и подмигнул себе. Вот он сейчас, такой сильный, гибкий, самоуверенный, стоит перед зеркалом и с удовольствием разглядывает свое отражение. А за спиной искрятся мощные лампы в хрустале. Без стеснения, нарочито громко смеются довольные собой и жизнью красивые люди — улыбающийся человек всегда красив, — и завораживающе-ласковая мелодия льется из зала. И это явь, а сегодняшний день и вчерашний, и позавчерашний тоже, и этот, нынешний, вечер — сон, самый обычный, муторный, тягучий сон уставшего человека, сон, который нужно забыть тотчас, немедленно и твердо уверить себя, что не повторится он никогда больше. А действительно, неужели что-то произошло? Может быть, все дело в усталости, в издерганных нервах? И сочиняет он самые обыкновенные небылицы, и клянет себя без причины, а история-то выеденного яйца не стоит. И завтра утром прошедшие дни будут выглядеть совсем иначе, не так мрачно, как сейчас, и сам себе он покажется другим, нет, не другим, а тем же самым, каким и был до этого дурацкого обыска на квартире Росницкой. А сейчас прочь все мысли из головы, все до единой, пусть останутся только инстинкты, обычные инстинкты обычного человека… И он в одночасье почувствовал зверский голод, захотелось что-нибудь выпить освежающего, закусить вкусно, изысканно, потом откинуться на спинку удобного мягкого кресла, закурить и бездумно разглядывать веселящихся людей, а можно и станцевать при случае с какой-нибудь милой смешливой женщиной, нашептать ей на ухо разных глупых банальностей, улыбаясь при этом чуть насмешливо и самоуверенно, а потом, даже не спросив имени, проводить ее к столику и не смотреть больше весь вечер в ее сторону, интуитивно ощущая, как она ждет твоего приглашения каждый раз, как начинается новая мелодия.

Метрдотель сегодня был другой, не Царев, имени и фамилии его Мохов не помнил, но метрдотель Павла знал. Встал из-за служебного столика, как только завидел его, поспешил навстречу; на молодом простецком лице возникла гладкая привычная улыбка.

Протягивая руку, осведомился вежливо:

— По делам или отдохнуть?

— Когда-то надо забыть и о делах, — улыбнулся в ответ Мохов.

— Это верно, — одобрил метрдотель. — Их так много, что все не переделаешь. Прошу.

Эти ничего не значащие слова еще больше взбодрили Мохова. Ничего не изменилось, жизнь продолжается. Лавируя между столиками, он разглядывал публику. С каким-то непонятным волнением и удовольствием встречался со взглядами женщин — строгими, оценивающими, нередко призывными.

— Вот здесь, — метрдотель указал на свободный маленький столик у окна. — Для особо почетных гостей.

— Это ни к чему, — как можно мягче возразил Мохов. — Я совсем не почетный гость, я обычный гость. Будем исходить из этого, идет?

Метрдотель пожал плечами, оглядел зал, сухо сказал:

— Больше мест нет. Ну так что?

— Павел Андреевич.

Кто-то сзади коснулся плеча Мохова. Он обернулся. Перед ним стоял худющий и неуклюжий Хорев, раскрасневшийся, улыбающийся, в отутюженном поношенном костюмчике, в пестром немодном галстуке, туго стягивающем чуть великоватый до снежной белизны накрахмаленный воротник рубашки. Он был похож на школьника, которого родители насильно втиснули в первый в его жизни костюм.

Мохов был удивлен. Кого-кого, а увидеть в ресторане Хорева он никак не ожидал. Но удивления своего не показал — зачем? У этого парня и так еще много комплексов. Со временем они исчезнут, но пока в отношении с ним надо быть осторожным.

— Рад тебя видеть, Леша, — улыбаясь самой своей широкой улыбкой, сказал Мохов. Правда, особой радости от этой встречи он не ощутил. — Снимаем стрессы рабочей недели?

— Вот… жена говорит, не бываем нигде… пойдем хоть в ресторан, — с виноватой улыбкой сообщил Хорев. Он словно оправдывался, извинялся за то, что попал в такое неподходящее для приличного человека место. — Может быть, к нашему столику?

— Ну вот все и решилось, — поспешно сказал метрдотель. Его уже ждали другие дела.

— Я вас сразу увидел, хотел подойти, а жена говорит, не надо, будут потом в отделе рассказывать, мол, Хорев по ресторанам ходит… — объяснял Хорев, пока они добирались до его столика.

— Ну и глупо, — ответил Павел. — Это только ханжи и недоумки могут найти в этом что-то предосудительное. Слава богу, у нас таких нет.

Хорев повеселел.

— Вот и я жене то же самое сказал, а она расстроилась.

— Мы ее развеселим, — пообещал Мохов.

За столиком в углу сидела молодая женщина в легком бежевом платье. Со спины тонкая, хрупкая, с темными вьющимися волосами, раскиданными по изящным, уголками, плечикам. Затем Мохов увидел (вдруг ощутив необъяснимую нерешительность) ее профиль, узенькие брови, черные ресницы, аккуратный озорной носик, полуоткрытый рот, а потом и вовсе обомлел, когда представился, когда сел, когда она на него своими длинными карими глазами взглянула — без особого интереса взглянула, скользнула только взглядом — и улыбнулась вежливо.

— Наташа, очень приятно.

«Вот это да, — изумился Мохов, — у этого мальчишки такая жена!»

— Угощайтесь, Павел Андреевич, — засуетился Хорев. — Рыбка вот, ветчина, пьем мы только вино, но я могу заказать еще что-нибудь.

— Спасибо, Леша, я закажу сам.

— Вот это и есть старший моей группы, Наташа, — проговорил Хорев, когда официант, приняв заказ, исчез так же внезапно, как и появился.

Женщина некоторое время без стеснения рассматривала Мохова, ему даже стало как-то не по себе. Но интереса в ее глазах Павел так и не уловил, даже искорки любопытства не было. Это его задело. Хотя бы внешне он наверняка мог дать сто очков вперед ее суп-ругу.

— Я вас таким и представляла, — наконец сказала Наташа.

— Каким? — спросил Мохов.

— Да таким, какой вы есть. Высокий, с худыми широкими плечами, с небрежной походкой, самоуверенный, чуть циничный на вид…

— Наташа… — осторожно подал голос Хорев.