Страница 23 из 38
— Конечно, конечно, сейчас, я уже собираюсь, — в голосе Лены слышались растерянность и решительность одновременно. — Только дяде Лене позвоню… Почему он мне не сказал, не хотел волновать, наверное, позвоню ему, и мы вместе подъедем.
Мохов недовольно поморщился.
— Не надо, не звони ему. Езжай одна, прошу тебя.
— Почему не надо? — повысив голос, недоуменно спросила Лена. — Он тоже обязан быть там.
Мохов пожалел вдруг на мгновение, что вообще затеял этот разговор, хотя знал, что не мог иначе. Он был ему необходим, этот разговор, эта просьба к жене, необходимо было сознание того, что он не в бездействии, что он что-то делает стоящее, полезное.
— Ради меня, ты слышишь, Лена, ради меня. Сейчас не время для объяснений, ради меня не говори ничего ему, езжай одна.
И столько, наверное, в тоне его было и мольбы и твердости, что она не посмела возражать, проговорила только успокоительно:
— Хорошо, хорошо, Пашенька, я одна.
Повесив трубку, Павел похвалил себя, что сдержался, что остановился вовремя, не рассказал всего жене. Хоть Санина и пришла в сознание, но для всех она еще в забытьи. Так что Лена тоже пусть остается в неведении. Нет, не то чтобы Мохов не доверял жене — расскажет она дяде Лене, не расскажет, — попросил бы, она молчала бы наверняка, просто теперь после всего с ним происшедшего он стал с болезненной осторожностью относиться к своим словам, стал на три, на четыре хода вперед просчитывать их эффект, последствия. А если бы Санина выложила все Лене, если бы та, пораженная, не сдержалась — женщина все же — и решила в первом порыве, в импульсивном толчке потребовать у дяди Лени ответа, что тогда?..
Так. Теперь ему, наверное, следует писать рапорт о посещении Саниной, изложить подробно, как она нашла шкурки в багажнике судовской машины. И что ей показалось, хотя, может, так и было на самом деле, что полуторка сбила ее не случайно.
Но нет, он рапорт писать об этом не будет. Он все-таки должен сам, без чьей-либо помощи изобличить Судова. Это его, и только его дело. Сейчас надо вернуться в отдел, взять Пикалова и срочно ехать на дачу к Судову, осмотреть ее, а потом задержать и самого хозяина. Глупость! Постановление на обыск Варюхин ему не выпишет никогда — нет оснований. А следовательно, задержать он Судова не сможет. Да и шкурок-то наверняка у него уже нет, они сейчас в более надежном месте хранятся. Что же делать? Ах, какой же ты бездарь, глупец, да и мерзавец ко всему прочему. Ладно, хватит заниматься уничижением! Надо искать шофера полуторки и ждать, когда придет в себя Борода.
Прежде чем подняться к себе в кабинет, Мохов зашел в дежурку. Он хотел узнать, кто занимается делом о наезде на Санину. Там было пустынно и тихо. Пахло свежевымытыми полами, чистотой. Так было всегда по утрам. Сдающий дежурство инспектор за час до окончания смены приказывал двум своим помощникам вымыть дежурное помещение до блеска, как на корабле. Жаль, что эта чистота и свежесть сохранялись лишь несколько часов. К вечеру, когда появлялись первые задержанные: пьяницы, драчуны, мелкие спекулянты, милиционерам было уже не до уборки. И полы в комнате уже не так блестели, и множество не всегда приятных запахов вторгалось в комнату вместе с попадавшими сюда не по своей воле людьми, и к середине ночи воздух насквозь был пропитан винными парами, потом, затхлостью и табачным дымом (хотя в дежурке запрещалось курить, некоторые умельцы, пока выясняли их личности, до того ловко маскировались, что сразу невозможно было определить, кто это дымит). И дежурный инспектор по утрам бывал более благодушен и разговорчив, чем к вечеру. Он радовался любому посетителю, с охотой отвечал на вопросы. Если заходил кто из своих, настоятельно требовал поделиться новостями, ведь его не было целых двое суток. Каждый из инспекторов, а их в отделе было трое, начинал свое дежурство именно так.
Не был, конечно, исключением и старший лейтенант Куркин, или попросту среди своих Саня Курок, чрезмерно упитанный, по виду очень значительный и неприступный, с круглыми неласковыми глазами навыкате, а в общем-то очень добрый и приятный в общении парень. Он очень обрадовался приходу Мохова, отпустил шутку по поводу его потерянного вида, закончив ее выразительным жестом и словами: «Будем вызывать дежурного похметолога?» Но, увидев, что Мохов никак не отреагировал на эту не совсем удачную остроту, посерьезнел, умолк и искоса с любопытством поглядывал на оперативника, пока тот просматривал книгу происшествий. Он понял, что веселье сейчас неуместно. Он обладал природным тактом. Этот такт удержал его и от расспросов, хотя ему очень хотелось узнать, почему Мохов такой мрачный и суровый, на него это было не похоже. Мохов, в свою очередь, уловил ход мыслей Куркина и чертыхнулся про себя. Вот и Саня Курок без особого труда сообразил, что у него сегодня не все в порядке. Мохов старательно растянул губы в лучезарной улыбке и безмятежно проговорил:
— Я, Саня, в отличие от наших клиентов спиртной напиток потребляю крайне редко. Пора бы это знать. А что касается моего вида, так он не потерянный, как тебе показалось, а деловой и должен быть присущ каждому работнику милиции, и тебе тоже, впрочем.
Куркин кривенько ухмыльнулся и ничего не ответил. Мохов опять остался недоволен собой. Вышло немного резковато. Можно было подумать, что он обиделся и таким образом сводит счеты. Пора было идти к себе. Все, что нужно, он уже узнал. Уголовное дело по 211-й статье возбуждал следователь Струнин, значит, он и будет вести его.
Мохов уже шагнул к двери, когда она отворилась и в помещение быстро вошли трое мужчин, за ними следовала пожилая сухопарая женщина с растерянным, даже чуть испуганным лицом. Мужчин Мохов узнал сразу, всех троих. Двое симпатичных молодых пареньков из группы по борьбе с карманными кражами учтиво держали под руки бывшего вора-карманника, а ныне слесаря-универсала Сергея Юркова, которого по старой памяти друзья-приятели называли не совсем приличной кличкой Сивый. Вид у Юркова на сей раз был совсем не ангельский, кепчонку он в руках не мял, исчезли из глаз смирение и скорбь, и не отводил он их больше застенчиво в сторону. Наоборот, лицо его горело решительностью и энергией. Презрительная усмешка блуждала по губам.
Мохов распахнул было руки для объятий, но удержался и, лишь чуть разведя их в стороны, поспешно сунул в карманы, улыбнулся довольной улыбкой, впервые вдруг почувствовав хоть какой-то намек на облегчение за все эти треклятые дни. Он подмигнул оперативникам, сказал искренне:
— Спасибо, ребята, а я уж думал, не найду этого беглеца.
Перевел взгляд на Юркова:
— Доставил ты мне хлопот, приятель, искали тебя, как особо опасного рецидивиста не ищут…
И снова, обращаясь к оперативникам:
— Да отпустите вы его. Он же свидетель, а не преступник.
Один из оперативников, сутулый, рукастый парень, невесело ухмыльнулся, с легким оттенком сожаления взглянул на Мохова — так на несмышленых детей смотрят, когда те пытаются во взрослые игры играть, — и, поведя плечами, сказал:
— А он, Паша, и есть преступник, натуральный, круто замешенный…
Мохов улыбнулся вновь, но теперь растерянно, недоверчиво, и вмиг понял все, улыбка исчезла, лицо окостенело словно. Рукастый оперативник тем временем подошел к стойке, за которой сидел Куркин, и протянул пачку бумаг.
— Мы все оформили, — сказал он. — Здесь рапорт, заявление потерпевшей. Протокол личного обыска. В общем, все как полагается. В универмаге оформили, там же, где и задержали. Опять за старое принялся, — оперативник повернулся к Юркову, брезгливо мазнул по нему взглядом, добавил, кивнув к дежурному: — Вызывай следователя, мы торопимся.
Мохов столбом застыл посреди дежурки. Только теперь он явственно осознал, чего боялся, чего ждал подсознательно, когда будто в лихорадке носился по городу, отыскивая Юркова, когда у знакомых его выпытывал, что с ним, где он, какой он.
А тот привычно пошевелил носом, потряс затекшей рукой, осмотрелся, все так же презрительно поджав губы, покачал головой, и не выражал весь его вид ни раскаяния, ни сожаления, и не понурый он был, и не поникший. Независимость и пренебрежение были написаны на лице Юркова. Вот спокойные глаза его остановились на Мохове, и появилась вдруг в них тоска, но на мгновение появилась, на долю секунды, а потом снова насмешка в них заиграла. Юрков вскинул голову, прищурился, сказал с плохо скрытой горечью: