Без злого умысла

— Позвони сначала, — осторожно подсказал Пикалов. Он первый раз видел своего приятеля в таком возбужденном состоянии и был чрезвычайно удивлен тем обстоятельством, что Мохову так дорога сожительница отчима его жены. Пикалов даже хмыкнул про себя, но лицо его оставалось внимательно-сочувствующим.

— Она была очень хорошая? — вполголоса скорбно спросил он.

Мохов вскинул голову и прострочил Пикалова уничтожающим взглядом.

— Укороти язык, — недобро процедил он и запер стол. — Почему была?!

— Прости, — искренно смутился Пикалов. — Сорвалось… Но ты позвони сначала, что зря ездить.

Но Мохов уже захлопнул за собой дверь.

Травматологическое отделение городской больницы помещалось в древнем трехэтажном доме. Богатый промышленник Сыряев в пятнадцатом году отстроил его для своего сына Иннокентия. Тот баловался охотой и мнил себя Ермаком. Приезжал сюда с Урала каждое лето в отличие от отца, который в это время года больше жаловал французскую Ривьеру. Но тайгу, говорят, любил искренне. Таких гигантских по тем временам строений в этих краях было не ахти как много, и первое время жители близлежащих деревушек приходили посмотреть на это чудо, посудачить, поцокать языками, вот, мол, живут богатеи. Тем более что архитектура его была непривычная — помесь французской и русской архитектуры XIX века, потому что Сыряев-старший с очень большим почтением относился к французской нации, хотя сам был из крестьян и по-французски, как ни пыжился, сумел заучить только два слова: «бонжур» и «фам».

Лет десять назад сыряевский дом окружили новые стеклобетонные корпуса больницы, а в нем самом оставили приемный покой и травматологическое отделение.

Заведующего отделением, приземистого крепкого большеголового мужчину, Мохов давно знал. Ни при каких обстоятельствах у него не менялось выражение лица. Оно всегда было унылым и каким-то безжизненным. Казалось, ничто и никто в жизни его не интересует и вообще все ему невероятно опостылело, и он ждет не дождется, когда заснет вечным сном. Но на самом деле это было не так. Раньше времени доктор Хромов помирать отнюдь не собирался, а что касается интересов, то их было столько, что и не счесть, а больше всего на свете он любил жену, работу и своего спаниеля Чиппи.

— Сегодня утром она пришла в сознание, — бесцветным голосом сообщил Хромов, когда Мохов пожал его вялую тонкую ладонь.

— Кто-нибудь знает об этом? — опасаясь услышать положительный ответ, спросил Мохов.

— Э-э… Судов… — Хромов потер переносицу.

— Что Судов? — выдохнул Мохов и тут же отругал себя за такое мальчишеское нетерпение.

— Ну, это, так сказать, твой родственник, а это в некотором роде его жена. Я правильно говорю? Ему позвонили ночью. Он приехал. Сутки тут плакал, убивался так. Грозился, что, если ее не спасут, он сделает так, что нас всех уволят, бездельников. Насилу успокоили. До утра пробыл здесь. Потом уехал. Через час после его ухода Санина пришла в себя.

Мохов отвел глаза, чтобы доктор не сумел прочесть в них облегчение. Он нахмурил брови и сказал:

— В интересах дела, Саша, ни слова никому, что она пришла в сознание и, возможно, будет жить, даже Судову. Он на радостях разболтать может. А языки, сам знаешь, у людей длинные.

— Ты думаешь, это преступление? — безучастно спросил Хромов.

Павел неопределенно пожал плечами и ничего не ответил.

Потом они шли большим коридором, высоченные потолки которого были украшены аляповатой лепниной, а дубового паркета полы тонко попискивали под ногами. Скользили мимо озабоченные девушки-медсестры, украдкой оценивающим взглядом окидывая Мохова, курили в сторонке больные: кто на костылях, кто с загипсованными руками, шеей, пронзительно пахло спиртом и йодом. Мохов поежился. В больницах он чувствовал себя неуютно.

Перед тяжелой, недавно, видимо, выкрашенной в белое дверью они остановились.

— Хочешь посмотреть на нее? — осведомился Хромов.

— И поговорить тоже.

Доктор протестующе выставил ладонь, однако Мохов решительно отвел его руку и открыл дверь. Хромов хотел было возмутиться, но потом безнадежно махнул рукой, понял, видимо, что это бесполезно. Павел шагнул в палату.

Навстречу встревоженно встала сиделка, опрятная миниатюрная старушка с темным сморщенным лицом. Она вопросительно посмотрела на Хромова и, успокоенная его взглядом, уселась на место. Санина лежала на огромной кровати с необычно длинными ножками. Окутанная бинтами голова с прорезями для глаз и рта покоилась на плоской подушке. Хитроумные приспособления с массой блоков, креплений, грузов, шарниров удерживали ее ноги в приподнятом состоянии. Мохов болезненно поморщился.

— Она может говорить? — глухо спросил он.

Доктор приблизился к кровати, наклонился к Саниной, намочил в ванночке, стоявшей на столе, небольшую тряпицу, провел женщине по сухим губам. Веки мелко затряслись, и женщина открыла глаза. В них была пустота, непривычная, пугающая. Они смотрели на доктора и в то же время мимо него.

— Светлана Григорьевна, — тихо позвал Хромов. — Вы можете говорить?

Вяло разомкнулись губы, и едва слышно прошелестело в тиши палаты:

— Могу…

Хромов выпрямился, обернулся к Мохову, сообщил негромко, поправляя сбившуюся шапочку:

— Она спала. Через две-три минуты адаптируется, гарантирую двадцать минут нормального самочувствия и здравых рассуждений.

— Теперь оставьте нас, — не отрывая глаз от женщины, проговорил Мохов.

Хромов нащупал у женщины пульс, несколько секунд глядел на часы, потом кивнул удовлетворенно, поправил одеяло на кровати, жестом позвал сиделку, и они бесшумно вышли из палаты.

— Светлана Григорьевна, — Мохов шагнул ближе к кровати, — это я, Павел Мохов.

— Здравствуй, Пашенька, — голос женщины стал тверже.

— Как все это произошло?

— Машина, машина, ее не было на дороге… неожиданно откуда-то выехала и на меня… без… фар, я ее плохо видела. Я кинулась в сторону… и машина туда же… пьяный был, наверное.

Он ждал этого, хотя и убеждал себя в обратном, пока ехал сюда, пока шел с доктором по мрачным тоскливым коридорам. Готовил себя, чтобы не выдало лицо, если услышит то, что так не хотел услышать.

— Мы его найдем, подлеца, — бодренько проговорил он и изобразил самоуверенную улыбку. — Сомнений быть не может. Но задача номер один сейчас — это ваше выздоровление, полнейшее и скорейшее… Вот, к вам пока не пускают. Это только меня, как сотрудника милиции, проводили сюда, и то с боем. Леонид Владимирович вам шлет самый горячий привет, Лена тоже…

— Павел, Павел, — невесомый хрипоток ее голоса заставил Мохова замолчать. — Не делай из меня убогую дурочку. Я все поняла. Это ты мне помог понять.

Блеснули матово глаза, покрылись прозрачной пеленой, и дрожащие слезинки взбухли в уголках.

Мохов выпрямился, прижался к спинке стула, сцепил пальцы в замок, чтобы не видно было, как они подрагивают.

— Вы нашли шкурки? — выдавил он с усилием.

— На даче, — женщина тяжело опустила веки. — Случайно, в гараже, в багажнике его машины, в чемодане. Я посмотрела одну, она без штампа артели… Он застал меня, он все время ходит за мной, когда я приезжаю туда. Ударил, шипел, как гадюка, хотел знать, кто меня послал. Потом бил. Если кому проболтаюсь, сказал, убьет… Потом успокоился, целоваться лез, извинялся, погорячился, мол. А шкурки эти приятеля его, он, мол, ему просто на хранение дал, и вообще ничего страшного нет, ничего преступного. За незаконную охоту статья не страшная, а он ведь даже этим не занимается. Просто попросил приятель некоторое время шкурки у себя подержать. А утром потребовал, чтобы я уехала месяца на два куда-нибудь. Так лучше будет. Я сказала, что не могу и вообще ухожу от него, и ушла. Он сказал, что я пожалею… А потом на следующий день машина эта…

Пока Санина рассказывала, Мохов сидел, ссутулившись, вжавшись в стул, и отрешенно покачивал головой, как китайский божок.

— Я же просил вас, — наконец вымученно протянул он.

— Ты ведь просил ничего не говорить. А шкурки… шкурки все-таки мне хотелось найти… — Санина болезненно скривила серо-синие иссохшие губы. — Я знаю, это он хотел убить меня…