Дверь № 3

Все предшествующие годы мы с матерью составляли единое целое. Отец полностью принадлежал моему младшему брату. Их общение было столь же молчаливым, как наше – многословным. Хоган и отец давно перешагнули тот уровень, когда нужен язык. Они ходили на гольф, рыбачили, увлеченно мастерили что-то бок о бок, прекрасно обходясь без слов и указаний. Соорудили бассейн на заднем дворе и плескались в нем все лето. Я ни разу к ним не присоединился – отчасти потому, что меня не приглашали, но главным образом из-за страха перед водой. Мать рассказывала, что в пять лет я чуть не утонул, и она спасла меня. В памяти это не сохранилось, но плавать я так никогда и не научился.

Отец был отличным продавцом и мог уболтать любого клиента, но когда он возвращался домой из своего автосалона и снимал костюм, его ораторское искусство мигом улетучивалось, и с Хоганом они общались в основном с помощью жестов и междометий, а может, и телепатии – не знаю. Брат знал, когда отец голоден, а тот – когда Хогану скучно Хоган сразу чувствовал плохое настроение отца, а тот отлично знал, когда брату необходимо было поразмяться. По вечерам у отца под рукой словно сама собой появлялась бутылка пива из холодильника – как раз в тот момент, когда она была нужна. Хоган имел право на первый глоток. Потом они смотрели телевизор: отец в своем любимом кресле, а брат – растянувшись на полу рядом с ним. Даже смеялись они в унисон: полная и мини-версия одной и той же модели – светлые волосы, стриженные «ежиком», футболка, защитного цвета брюки, белые домашние туфли. Когда отец засыпал и его рука расслабленно обвисала, Хоган ловко подхватывал бутылку и уносил ее на кухню.

– Отец – пьяница, – хмыкнул я раз, раздеваясь в нашей детской спальне.

– Не-а, – возразил Хоган, – он просто любит пиво.

– Мама говорит, что про это есть заповедь.

– Мама говорит, мама говорит… – передразнил меня брат. – Если бы я на ней женился, тоже бы пил.

– Хоган, это отвратительно, – поджал я губы. Так всегда говорила мать, когда чья-то искренность претила ее понятиям о благопристойности.

– Неправда, я люблю маму.

И это было правдой. Хоган с детства обладал способностью испытывать в одно и то же время противоположные чувства. Он мог любить человека, совершавшего самые жестокие поступки. Меня, например. Он прощал, не задумываясь, – может быть, потому, что и не ждал от людей слишком многого. Мои же критерии были, наоборот, слишком высоки и все заимствованы у матери.

– Я тоже люблю отца, – признался я, – но он меня не любит.

К счастью, в спальне было темно, иначе, возможно, я бы не сдержал слез. И в самом деле мы с отцом никогда не находили общего языка. Он был хорошим, добрым человеком и любил свою семью, но так ни разу и не сумел притвориться, что интересуется моей жизнью и проблемами. Религией для него была воскресная месса, чтением – спортивные журналы, развлечениями – гольф и рыбалка. Меня все это лишь раздражало. Даже когда я увлекся баскетболом, его лишь силой можно было усадить к телевизору смотреть матч. «Они же никогда не промахиваются! – возмущался он. – Разве это спорт?» Однажды Хоган сломал ногу, играя в футбол на чемпионате в колледже. Мы с отцом сидели на трибуне и все видели. Брата уносили с поля на носилках, и отец плакал, не стесняясь своих слез. Мне так хотелось тогда поменяться с Хоганом местами, хоть на мгновение…

– Ты с ума сошел! – воскликнул Хоган. – Как это не любит? Разве он не подарил тебе подписку на «Спортивное обозрение» в позапрошлое Рождество?

– Он нам обоим подарил, – буркнул я.

– Вот видишь, – обрадовался брат, – значит, он к нам относится одинаково!

Когда мне было двадцать три, у отца случился обширный инфаркт посреди партии в гольф. Помню, как сидел у его постели в больнице, слышал его хрип и никак не мог разобрать, чего он хочет. Смерть его потрясла нас обоих, но Хоган оправился очень быстро – между ними все было ясно, никаких неоконченых дел, – а я переживал долгие месяцы, преследуемый мыслями о человеке, который столько лет находился рядом, но так и остался чужим.

Мать сразу перенесла все внимание на Хогана. После своей неудачной эпопеи в Африке он скоро продвинулся, унаследовав место отца и став преуспевающим агентом по продаже машин. Даже неожиданная женитьба на монашке сошла ему с рук: союз оказался счастливым, и Анджела быстро завоевана сердце нашей матери, нарожав внуков, которые появлялись в чисто католической манере – один за другим и совершенно неожиданно.

Несмотря на свои льстивые манеры торговца, Хоган никогда не вызывал у меня отрицательных чувств. Он обладал неотразимой улыбкой. Став семейным человеком и отрастив брюшко, он вечно ходил с таким видом, словно извинялся по этому поводу. При разговоре он робко заглядывал вам в глаза, стараясь избежать любых конфликтов, и вообще был примерным членом общества, обаятельным, но заурядным до мозга костей. Неудивительно, что мать предпочла его мне.

Окончательно мы разошлись с ней по поводу вьетнамской воины. Бросив семинарию, я по-прежнему оставался набожным католиком. Мне было девятнадцать лет, я учился в колледже на психолога и, что более важно, подлежал призыву. Будучи патриотически настроенной иммигранткой, мать восприняла мой отказ от военной службы по религиозным соображениям как личное оскорбление. Я был искренне шокирован ее готовностью пожертвовать сыном ради своих принципов, ее же ужасало, что я способен пожертвовать ее любовью ради чего бы то ни было. Это было не просто расхождение во взглядах, а столкновение характеров, что означало: один из нас не прав.

Она подалась вперед в своем розовом кресле-качалке, устремила на меня свои пронзительные синие глаза и в последний раз назвала по имени:

– Джон… Я не могу уважать человека, который не хочет драться за свою страну.

– В войне нет ничего заслуживающего уважения, мама, – парировал я холодно, – особенно в этой войне. И у меня нет ни малейшего желания становиться уважаемым трупом, даже чтобы удовлетворить твою гордость.

Это была последняя капля. Я окончательно покинул орбиту влияния матери и лишился ее расположения, низвергнутый в холодные туманные сферы, отведенные для родственников, которые нами пренебрегли, разочаровавших нас друзей, людей не того круга, прихожан, одевавшихся неподобающе, простаков, невротиков, разведенных, принявших протестантство, – короче, тех, кто так или иначе не удовлетворял высоким стандартам нашей семьи. Оставались, конечно, общие праздники, дни рождения, похороны, свадьбы, но в воздухе каждый раз висело напряжение, и нам с матерью нечего было сказать друг другу. Не стало ни обмена улыбками, ни любящих взглядов, ни понимающих кивков. Мы больше не посмеивались над глупостью знакомых, не перемывали косточки тому или иному священнику. Ни разу больше мы не проводили часы за желтым кухонным столом, рассуждая о преследовании католиков в Ирландии, природе греха и о том, сколько чудес нужно, чтобы стать святым.