Страница 7 из 21
Тануки закусил губу, чтобы не взвыть от отчаяния. Жизнь заканчивалась, погубленная злобным шестигранным кубиком. Заканчивалась впустую, бездарно.
Конечно, он попробует одолеть охранников. Тихонечко, понурив голову, подойдёт к двери. Первым ударит длиннорукого Фудо – тот сильней и опасней. Если повезёт попасть в точку минэ на подбородке и выбить челюсть, Фудо станет не до драки. Но Гундари врасплох уже не застанешь, а это значит, что Тануки пропадёт зря. Дверей ему не открыть, Гондзу не впустить…
Барсук с завистью посмотрел на курильщиков. Дрыхнут себе, и всё им нипочём. Лежать бы так, уставившись в потолок с бессмысленной улыбкой, чтобы изо рта свисала ниточка слюны, а пальцы лениво разминали пахучий белый шарик…
Он вздохнул, решительно поднялся.
Вдруг Гундари открыл маленькое окошко, вырезанное в двери. Выглянул в него, спросил: «Кто?».
В зал по очереди вошли трое. Первым – стриженный и одетый по-иностранному японец. Он брезгливо морщился, пока охранники его ощупывали, по сторонам не смотрел. Потом вошла белая женщина, а может девка – у них ведь не поймёшь, сколько им лет, двадцать или сорок. Жуткая уродина: ножищи и ручищи большие, волосы противного жёлтого цвета, а нос, как вороний клюв. Тануки её вчера здесь уже видел.
Гундари обшарил желтоволосую, а Фудо тем временем обыскивал третьего из вошедших, пожилого гайдзина непомерного роста. Тот с любопытством осматривал притон: игроков, курильщиков, низкую стойку с чарками и кувшинчиками. Если б не рост, гайдзин был бы похож на человека: волосы нормальные, чёрные, на висках почтенная седина.
Но когда дылда подошёл ближе, стало видно, что он тоже урод. Глаза у гайдзина оказались неестественного цвета, такого же, как гнусная кость, погубившая несчастного Барсука.
Синяя кость любит гайдзина
В доме у капитана Благолепова было нехорошо. И дело даже не в том, что на столе лежал покойник в стареньком латаном кителе и с медными пятаками в глазницах (с собой он их из России привёз, что ли, специально на этот случай?). Всё в этом ветхом жилище пропахло бедностью и застарелым, оплесневевшим несчастьем.
Эраст Петрович страдальчески оглядел тёмную комнату: лопнувшие соломенные циновки на полу, из мебели лишь уже помянутый некрашеный стол, два колченогих стула, кривой шкаф, этажерка с единственной книжкой или, может, альбомом. У иконы в углу горела тонюсенькая свечка, какие на Руси стоят пять штук грошик. Больнее всего было смотреть на жалкие попытки придать этой конуре хоть сколько-то уюта: вышитая салфеточка на этажерке, сиротские занавески, абажур из плотной жёлтой бумаги.
Под стать жилищу была и девица Благолепова, Софья Диогеновна. Говорила тихонечко, почти шёпотом. Шмыгала покрасневшим носом, куталась в выцветший платок и, похоже, готовилась всерьёз и надолго залиться слезами.
Чтоб не спровоцировать скорбеизлияние, Фандорин держался печально, но строго, как подобало вице-консулу при исполнении служебных обязанностей. Девицу ему было ужасно жалко, но женских слез титулярный советник боялся и не любил. С соболезнованиями по причине неопытности получилось не очень.
– П-позвольте со своей стороны, то есть, собственно, со с-стороны Российского государства, которое я здесь представляю… То есть, конечно, не я, а господин к-консул… – понёс невнятицу Эраст Петрович, волнуясь и оттого заикаясь больше обычного.
Софья Диогеновна, услышав про государство, испуганно вытаращила блекло-голубые глаза, закусила край платка. Фандорин сбился и умолк.
Хорошо, выручил Сирота. Ему, похоже, подобная миссия была не внове.
– Всеволод Витальевич Доронин просил передать вам свои глубокие соболезнования, – сказал письмоводитель, церемонно поклонившись. – Господин вице-консул подпишет необходимые бумаги, а также вручит вам денежную субсидию.
Две сироты, пронёсся в голове у титулярного советника дурацкий каламбур, совершенно неуместный при столь печальных обстоятельствах. Спохватившись, Фандорин вручил девице пять казённых монет и две личных доронинских, к которым, слегка покраснев, присовокупил ещё горсть своих собственных.
Манёвр был правильный. Софья Диогеновна всхлипывать перестала, сложила мексиканское серебро в ладошку, быстро пересчитала и тоже низко поклонилась, показав затылок с уложенной кренделем косой:
– Благодарствуйте, что не оставили попечением круглую сироту.
Волосы у неё были густые, красивого золотисто-пшеничного оттенка. Пожалуй, Благолепова могла бы быть недурна, если б не мучнистый цвет кожи и не глуповато-испуганное выражение глаз.
Сирота подавал чиновнику какие-то знаки: сложил щепотью пальцы и водил ими по воздуху. А, это он про расписку.
Эраст Петрович пожал плечами – мол, неудобно, после. Но японец сам подсунул листок и барышня медленно расписалась карандашом, поставив кудрявую завитушку.
Сирота сел к столу, достал бумагу, переносную чернильницу. Приготовился выписывать свидетельство о смерти.
– По какой причине и при каких обстоятельствах произошла кончина? – деловито спросил он.
Лицо Софьи Диогеновны сразу же расплылось в плачущей гримасе.
– Папенька пришли утром, часу в седьмом. Говорит, нехорошо мне, Сонюшка. Что-то грудь ломит…
– Утром? – переспросил Фандорин. – У него что, была ночная работа?
Не рад был, что спросил. Слезы хлынули из глаз Благолеповой ручьями.
– Не-ет, – завыла она. – В «Ракуэне» всю ночь сидел. Это заведение такое, вроде кабака. Только у нас в кабаках водку пьют, а у них дурную траву курят. Я в полночь ходила туда, упрашивала: «Тятенька, пойдёмте домой. Ведь всё опять прокурите, а у нас за квартиру не плочено, и масло для лампы кончилось». Не пошёл, прогнал. Чуть не прибил… А как утром притащился, в кармане уже ничего не было, пусто… Я ему чаю даю. Он стакан выпил. Потом вдруг посмотрел на меня и говорит, тихо так: «Всё, Соня, помираю я. Ты прости меня, дочка». И головой в стол. Я давай его трясти, а он мёртвый. Смотрит вбок, рот раскрыл…
На этом печальный рассказ прервался, заглушённый рыданиями.
– Обстоятельства понятны, – важно объявил Сирота. – Пишем: «Скоропостижная кончина вследствие естественных причин»?
Фандорин кивнул, перевёл взгляд с плачущей девицы на покойника. Что за странная судьба! Умереть на краю света от лихого китайского зелья…
Письмоводитель скрипел пером по бумаге, Софья Диогеновна плакала, вице-консул мрачно смотрел в потолок. Потолок был необычный, обшитый досками. Стены тоже. Будто в ящике находишься. Или в бочке.
От нечего делать Эраст Петрович подошёл, потрогал шершавую поверхность рукой.
– Это папенька саморучно обшивал, – гнусавым голосом объяснила Благолепова. – Чтоб как в кубрике. Он когда юнгой плавал, корабли ещё сплошь деревянные были. Однажды посмотрел на стенку и вдруг как рукой замашет, как закричит: «Имя – судьба смертного, и никуда от неё не денешься! Как назвали, так всю жизнь и проживёшь. Уж я ль не трепыхался? Из семинарии в море сбежал, по каким только морям не плавал, а доживаю всё одно Диогеном – в бочке».
И, растрогавшись от воспоминания, залилась слезами пуще прежнего. Титулярный советник, морщась от сострадания, протянул Софье Диогеновне свой платок – её собственный было впору выжимать.
– Спасибо вам, добрый человек, – всхлипнула она, сморкаясь в тонкий батист. – А только ещё больше, во веки веков была вам благодарна, если б помогли имущество моё вызволить.
– Какое имущество?
– Японец, кому папенька катер продали, не до конца деньги выплатил. Сразу все не дал, сказал: «До смерти укуришься». Частями отсчитывал, и ещё семьдесят пять иен за ним осталось. Шутка ли! Бумаги меж ними не было, у японцев не заведено, так я в опасении, что не отдаст мне горбун, обманет сироту.
– Почему г-горбун?