Брусилов

IV

Все завихрилось вокруг командующего. Все заработало по-особенному четко и весело. Именно весело, если слово это уместно в отношении такого трудного и ответственного дела, как перегруппировка войск перед лицом наступающего противника.

Не забытой оказалась и 12-я пехотная дивизия. Едва приехав в Ржешув, Алексей Алексеевич отправился на место ее расположения. К этому времени дивизия состояла всего из четырех сводных батальонов. В каждом из них насчитывалось не больше 700—800 человек.

— Если хотите знать,— не дивизия, а полк, да и тот неполного состава. Ну, и представляете себе, какой там поднялся переполох, когда узнали, что к ним будет командующий. Да еще сердитый,— рассказывал полковник Яхонтов.— Все ждали беды. Все — от командира дивизии, добрейшего Николая Петровича, до последнего солдата — ходили повесив головы. Считали себя кругом виноватыми. «Что скрывать,— говорили мне офицеры,— нелепое было отступление. Казачья дивизия ушла от нас на рысях, не приняв боя. Мы оказались в мешке: сзади австрийцы, спереди австрийцы, сбоку австрийцы. А тут еще рассвирепевшая погода, обледенелые горные тропы, невылазная грязь. Во время переправы через Сан внезапно пошел лед, люди начали тонуть... Но, видит Бог, мы задерживались. Задерживались, где только могли. Однако дело вышло дрянь. Николай Петрович решил просить об увольнении. А ведь он у них за родного отца. Чудесный старик! Из породы «отцов-командиров». Ладно...— поощренный вниманием слушателей, продолжал Яхонтов.— Дело близится к развязке. Все ждут с замиранием сердца, вытянулись в струнку. Стоят под здешним подлым дождем, замерзающим на лету. Лица серые, люди едва дышат, и вдруг...— Яхонтов сделал многозначительную паузу.— И вдруг, знаете ли, голос... этакий спокойный, без декламаций и всякого генеральского ерничества... Ну, словом, не раз слыхали, как говорит Алексей Алексеевич перед фронтом... «Благодарю, братцы, за хорошую работу». Так и сказал «за хорошую работу». Ушам никто не поверил. А он все так же ровно и отчетливо: «Вы не пали духом перед бедой, постигшей нас. Вы отступили с боем, теснимые противником, во много раз вас превосходящим. Вам угрожало полное окружение, но вы вышли из него с честью. Вы

сохранили в ваших поредевших рядах боевой дух. Я счастлив, что могу это сказать бойцам родной мне двенадцатой пехотной дивизии. Нам предстоят еще долгие и упорные бои. Но теперь не отступать будем мы, а наступать. И я уверен, что вы окажетесь в первых рядах победоносной русской армии и покажете противнику, что такое старые кавказские войска...» Батюшки мои! Что тут было после этих слов! Описать невозможно. Такого «ура» я еще в жизни не слыхивал, Николай Петрович плакал. А какими же молодцами прошла перед нами дивизия. И вот вы увидите,— закончил свой рассказ Яхонтов,— они теперь покажут себя.

— Эхма! — подхватили слушатели.— Опять из огня каштаны таскать для других будем. Опять чужие грехи замаливать. И отмолимся. И вывернемся. И снова выведем в дамки бородача Иванова... И хоть очень все это лестно, а обидно вдвойне, честное слово. Мало того — там, наверху, нашим победам как будто не рады. Точно и вовсе не нужно, чтобы мы побеждали. Об этом даже страшно подумать, но невольно приходят такие мысли...

V

Как бы то ни было, мужество еще не утративших веру в свое командование русских солдат, талант и убежденность командарма Брусилова делали свое дело. Войска Юго-Западного фронта опять шли от победы к победе. Оправдала себя при общем наступлении и 12-я пехотная дивизия, Она выполнила обещание, данное своему командующему: стремительно атаковала врага, опрокинула его, с маху взяла обратно Кросно и Риманов и неотступно гнала австро-венгерцев далее к югу. Но оседлав карпатские перевалы, войска 8-й армии принуждены были остановить свое движение вперед из-за недостатка сил. Расположенные кордоном на несколько сот верст у северного подножия гор, они представляли удобную мишень для удара.

Почин действий мог ускользнуть из наших рук. Австро-венгерцам необходимо было перейти в наступление, чтобы выручить осажденный Перемышль. Если наше верховное командование всерьез стремилось к овладению этой крепостью, то необходимо было не мешкая собрать силы и прорваться в Венгерскую долину. Такой маневр Брусилов почитал единственно правильным. Для этой операции он требовал пополнения всего лишь на один корпус и доставки боеприпасов в достаточном количестве.

Начальник штаба фронта Алексеев, ободренный недавним успехом брусиловской операции, нашел в себе силы присоединиться к мнению Алексея Алексеевича. В ставке одобрили их план, но тотчас же охладели к нему.

Началась обычная чиновничья волокита. Намеченная операция срывалась.

Только в феврале Брусилову удосужились передать для руководства всем наступлением через Карпаты восточный участок, находившийся под начальством командующего 11-й армией. Но к тому времени австрийцы успели уже сосредоточить значительные силы и перешли в наступление, пробиваясь на выручку Перемышля.

Наши малочисленные войска вынуждены были отступить.

Брусилов бросил им на выручку 8-й армейский корпус.

Австрийцы перешли к обороне. Комендант Перемышля Кусманек взывал о помощи. Австрийское командование, спеша ему на выручку, выдвинуло заслон из резервов. Свыше четырнадцати пехотных дивизий обрушились на два русских корпуса. Те приняли удар не дрогнув и в свой черед ответили ударом.

В горах, по горло в снегу, при сильных морозах, русские солдаты дрались беспрерывно день за днем, без артиллерийской подготовки штыками прокладывали себе дорогу... И враг не сумел пробиться к осажденной крепости.

Девятого марта Перемышль сдался. Главком Юго-Западного фронта Иванов приписал этот успех искусству генерала Селиванова, беспомощно стоявшего под крепостными стенами многие месяцы.

Героические усилия войск 8-й армии не были ни отмечены, ни вознаграждены...

VI

После короткого, ни к чему не приведшего разговора с командующим фронтом Алексей Алексеевич решил напрямки выложить Алексееву все, что он думает о действиях Иванова, Он знал, что беседа эта ни к чему не приведет, но высказаться было необходимо: слишком долго и горько думалось об одном и том же.

У Алексеева маленькие острые глаза и реденькие усы. Он похож на русского мастерового — осторожного, с хитринкой.

Алексей Алексеевич сутулится, сидя за столом начштаба. В свете лампы под зеленым абажуром его высокий лоб, впалые щеки кажутся бескровными. Глаза пристально устремлены вперед, поверх головы своего собеседника. Алексеев утомленно ушел в кресло, в тень, прикрыл рукой глаза от раздражающего света.

— В тысячный раз я себя спрашиваю: какие причины заставляют Николая Иудовича укреплять наш левый фланг,— и ответа найти не могу... Для меня ясно одно. Моя армия стоит перед врагом, во много раз сильнейшим... Командующий правофланговой третьей армией сообщает, что против его десятого корпуса противник готовится к прорыву фронта. Резервов у Радко-Дмитриева нет. На его настойчивые требования о подкреплении - вы отмалчиваетесь. Третья армия обречена на неминуемый разгром...

Брусилов замолкает. Молчит Алексеев, все так же недвижно сидя в кресле и прикрыв глаза ладонью. Алексей Алексеевич понимает, что говорит зря, что сказать надо что-то другое, сокровенное, чтоб достучаться до сердца своего собеседника. Но на язык идут сухие, как алгебраическая формула, слова, излагающие факты, хорошо известные. И глухая обида подкатывает к сердцу. Что же это такое? Неужели два старых человека, прошедшие жизнь в одной упряжке, знающие свое дело и любящие его, не могут хоть раз в жизни поговорить по душам? И, не пытаясь скрыть обиды и горечи, Брусилов продолжает.

— Не будем закрывать глаза,— говорит он, глядя на руку, скрывающую от него глаза начштаба.— Ни в какую Венгрию я спускаться не стану. Под угрозой захода противника в тыл моего правого фланга эта операция пагубна. Я делаю вид, что собираюсь перейти Карпаты... В конечном счете все мои усилия сводятся к тому, чтобы сковать как можно больше сил противника и не дать ему времени перебросить свои войска по другому направлению. Только всего.